Серж Резвани - Любовь напротив
— Алекс, — нерешительным тоном начал я, хотя пытался говорить легко и непринужденно. — Алекс, я… я приехал этим утром, чтобы сделать тебе сюрприз.
— А?
Это «а» прозвучало скорее лукаво, чем вопросительно.
— Да, внизу тебя ожидает сюрприз.
— Меня? Внизу?
— Да, именно тебя.
Благоприятный момент пролетел, и мы вернулись к реальной жизни, к той реальной жизни, которую я пытался как всегда, когда встречался с Алекс, — превратить в феерию, детскую сказку, избавленную от повседневных тягот и проблем. Любыми, самыми неожиданными способами я стремился смутить Алекс, заставить осознать, до какой степени убога и недостойна ее жизнь на этой мансарде. Заявив об ожидающем ее сюрпризе, я возобновил своего рода игру, направленную на расшатывание их быта, не хватало только Шама.
— Сюрприз лично для меня?
Ее природное любопытство начинало пробуждаться, но происходило это медленно, словно нехотя. То, что у меня есть для нее сюрприз, не вызывало у нее той реакции, которая была бы, будь здесь сейчас Шам.
— Пошли вниз, — предложил я. — Подождем Шама на улице.
К моему разочарованию, однако же, не выказывая какого бы то ни было облегчения, она согласилась завершить наш разговор с глазу на глаз и привычно удалилась в закуток, который служил им платяным шкафом. И, как всегда, я с волнением услышал невыносимо откровенный шелест нижнего белья, скользящего по гладкой коже ее нагого тела. «Что означает подобная близость в наших отношениях?» — думал я, униженный откровенностью, с которой она совершала действия вполне эротического характера всего в нескольких сантиметрах от постороннего человека, которым я был — да, постороннего! — причем вдвойне, поскольку считался другом их «пары». Алекс вышла из закутка еще более привлекательной, чем была еще минуту назад в своем кимоно. Подобное простодушие приводило меня в замешательство и даже унижало. Мне казалось, что она могла бы раздеться передо мной догола, не испытывая при этом никакого стеснения, как те римские патрицианки, которые даже не замечали ошалевших взглядов рабов-мужчин, в присутствии которых они жили так же свободно, как если бы это были домашние животные или зеркала.
Выйдя на улицу, она вскрикнула, будучи не в силах сдержать недоверчивый, почти испуганный возглас, когда увидела мой новый иссиня-черный «Бьюик» с откидным верхом, припаркованный перед черным входом в их дом.
— О, нет, этого не может быть!
Пришли ли ей на память слова, сказанные ею в тот день, когда я возил их на киностудию в Бийянкур? Не думаю, поскольку выглядела она чересчур удивленной… по правде говоря, немного насмешливой — мне даже показалось, будто я почувствовал некое сочувствие, смешанное с мягким безразличием, — и мне пришлось напомнить ее шутливые слова по поводу другого «Бьюика» — «предпочтительно с откидным верхом, если учесть ваши возможности». Но нет, она ничего не помнила! Похоже, ей не очень понравилось то, что я освежил ее память, ибо буквальное осуществление этой прихоти — высказанной, совершенно очевидно, без всякой задней мысли, — наглядно свидетельствовало о том, насколько серьезно я воспринимаю ее любое желание, ее любой каприз. Короче говоря, этот огромный «Бьюик» с белым откидным верхом был потрясающим, неслыханным признанием, в котором я уже начинал раскаиваться. Несомненно, тут я малость перегнул палку. Но я тут же сделал все возможное, чтобы приуменьшить свою «вину», свалив все на Маридону, которая по доброте душевной и в особенности из чувства вины передо мной — зная мою любовь к американскому кино, — в качестве извинения за свои забавы сочла возможным подарить мне эту чересчур заметную машину. На самом же деле я вырвал у Мари необходимую сумму в результате яростной ночной ссоры. Словом, я купил «Бьюик» только для того, чтобы показать Мари, самому себе, а также Алекс и Шаму, что деньги не имеют для меня особой ценности, особенно когда их источником являются гонорары моей жены.
Пусть знают, что «Бьюик» с откидным верхом — всего лишь самый заметный из тех знаков внимания, которыми я не прекращал осыпать моих новых друзей. Кроме того, в этом повествовании он должен фигурировать в качестве символа тайного союза — я бы сказал, почти интимного, — возникшего между мной и Алекс на почве нашей общей любви к Голливуду, хотя ни сама Алекс, ни тем более Шам об этом даже не подозревали. Мы с Алекс могли бы назвать немало фильмов, как черно-белых, так и цветных, в кадрах которых величественно и солидно проплывал этот самый «Бьюик». Мы знали, когда и где Кларк Гейбл или Лана Тернер, или Ава… или любой другой из наших целлулоидных идолов появлялся за рулем этого великолепного авто, ставшего вдруг, благодаря легкомысленной шутке, «нашим» автомобилем в Париже. Но истинное наслаждение я получал от того, что Шам вел себя так, словно наши, точнее, мои постоянные ссылки на голливудские фильмы не имели к нему никакого отношения. В некотором смысле он уступал мне эту часть американской мечты, которой, если я понимал правильно, юная Алекс была околдована еще до встречи с ним. С не меньшим пренебрежением Шам относился к некоторым направлениям американской музыки; и делал он это, на мой взгляд, намеренно, словно для того, чтобы отринуть тот недолгий период жизни Алекс, который предшествовал ее встрече с ним. Именно этим, как я подозревал, и объяснялось его подчеркнуто презрительное отношение к американскому кинематографу, джазу и первым шагам «нового американского искусства», основанное на рефлекторной зависти «мастера», для которого только живопись, являясь, в силу чувствительности руки, единственным следом, ведущим непосредственно от мозга, — по правде говоря, это та сортирная грязь, к которой я всегда питал отвращение, — имела безусловную творческую ценность. Конечно, с его стороны это выглядело как своеобразный вызов, — не будем забывать, что описываемые события происходили в пятидесятые годы, — как способ отгородиться от любой художественной деятельности, попавшей под власть денег, — повторю еще раз, что для живописи это были «проклятые годы», — и я думаю, что он возносил это искусство, на мой взгляд, весьма инфантильное, на чрезмерно высокий интеллектуальный уровень, от чего я впоследствии успешно излечил его. Ибо, чтобы покорить Алекс, мне следовало, прежде всего, «убить» живопись в ее сознании… и, стало быть, непременно «убить» ее и в сознании Шама. Это было совершенно очевидно.
Когда на углу улицы появился Шам, прошло всего несколько минут с тех пор, как мы с Алекс спустились к моему новому монстру с откидным верхом. Шам подошел к нам без тени удивления на лице.
— Ты видел? — спросила Алекс.
— Потрясающе! — воскликнул он к моему великому изумлению… и особенно к изумлению Алекс. Я думаю, что этой явно вынужденной реакцией он пресекал любые комментарии. Несомненно, снова оставляя меня хозяином положения, он предлагал Алекс самостоятельно решать, как ей вести себя по отношению ко мне. Разве не ясно было, что я купил эту машину ради понтов, чтобы показать, насколько безразлично мне все, что обо мне могли подумать в целом… и вместе с тем, чтобы показать Алекс, с каким вниманием я относился к каждому ее слову, пусть даже сказанному не всерьез? Когда она назвала мой первый «Бьюик» «невероятной машиной», сожалея при этом, что он без откидного верха, то что мне оставалось делать, если тут же не приобрести другую, еще более броскую модель? Из спесивости, достойной моего прусского прототипа, я старался всегда быть выше того уровня, который мог считаться приемлемым.
— Садитесь, — предложил я. — Погода превосходная, покатаемся…
Но Шам ловко выкрутился, сославшись на необходимость поработать этим утром над новой картиной, пока краски еще не полностью высохли. Я не настаивал, и они ушли, оставив меня одного на тротуаре перед машиной, показавшейся вдруг гротескной из-за ее цвета — красновато-коричневого с золотистым отливом — и, в особенности, внушительных размеров. Я устроился на просторном сиденье и тронул с места, кипя от гнева и перенесенного унижения. Какое-то время я бесцельно колесил по узким улочкам их квартала, не желая смириться с таким поворотом событий. Нет, они не могли так обойтись со мной! Они принадлежали мне! Они не имели права спровадить меня, как мальчишку! Я поймал Алекс на слове, хотя они были хорошими игроками, разве не так? Им следовало придерживаться тех правил ироничной игры, которые мы сами для себя и установили. Эта машина должна была использоваться с иронией, с чувством сдержанности… и вместе с тем с восхищением, хотя бы за то, что принадлежала киногероям, которых мы с Алекс обожали. Несомненно, тут я допустил промах. Но как исправить ситуацию? Я считал, что действительно купил их, заплатив приличные суммы за картины Шама. Да, я купил именно их, а не картины! Мне пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы удержаться от соблазна вернуться к их дому и нагрянуть к ним в мансарду. В конце концов, я купил также право входить к ним в дом в любое время, не так ли? Мое желание снова взглянуть на мои картины… наши картины… было бы вполне достаточным предлогом. Но в тот день мне хватило духа оставить их в покое. Мучаясь ревностью, страдая от унижения, я проехал по их улице, свернул на проспект Ла Бурдоннэ и, вдавив педаль газа в пол до упора, вернулся «домой». Никого! Я снова сел за руль, решив отправиться к морю, но, отъехав от Парижа добрую сотню километров, сжевал припасенный бутерброд и повернул назад. Что делать? На кого обрушить бурлящие во мне гнев и унижение? Я снова подумал, уж не нанести ли неожиданный визит Алекс и Шаму, но, поскольку было уже поздно и темно, я снова поехал «домой», надеясь застать там Маридону.
