Фридрих Горенштейн - Александр Скрябин
Скрябин печально посмотрел в ноты и сказал:
— Какая грязь… Я, кажется, делаюсь похожим на Лядова… И немножко на Танеева… Не люблю музыкальную грязь… Притом, какой это минимум творчества… Самое печальное тут, что эта музыка действительно что-то отражает, но это что-то ужасно… Вот уж где настоящая материализация звука.
— А Рахманинову нравится, — сказал доктор.
— Ну, Рахманинов… — сказал Скрябин. — Вот как он сидит над инструментом, — и Скрябин, вскочив, показал, — как за обеденным столом. Я ведь вижу, что Рахманинов инструмента не любит… Техник он хороший, но звук его однотонен… Рахманинов все играет одним, правда, очень красивым, но ужасно лирическим звуком, как и вся его музыка. В этом звуке много материи, мяса, прямо окорока какие-то… И Рахманинов ведь совершенно не учитывает нервную технику… У него бесполая музыка, его могут одинаково играть и мужчины, и дамы… А у меня Третью сонату, например, может играть только мужчина… тут воля мужская должна быть… Никогда дама так не сыграет, — он проиграл кусок, — а всегда вот так… — Он снова проиграл. — Не правда ли, скверно выходит, совсем скандал… Это эстетизм, есть милые люди, но эстеты… Например, князь Гагарин… Как у него соединяется интерес к моей музыке с Рамо, Вандой Ландовской или Стравинским.
— Думаю, — сказал доктор, — что князь Гагарин без указания Скрябина от Рахманинова не отличит.
— Господа, это нехорошо, — сказала Татьяна Федоровна. — Князь Гагарин на редкость образованный, культурный человек, он совершенно мистически настроен.
В салоне князей Гагариных среди старинной мебели Скрябин и его "апостолы" выглядели несколько провинциально. Татьяна Федоровна была одета в длинное бальное платье.
— Княгиня, — сказала она Гагариной, — я заказала старинный диван в мастерской, он скоро будет готов.
— Но старинных вещей не заказывают, — сказала княгиня.
— Вроде старинного, — поправилась Татьяна Федоровна.
— Господа, у меня сюрприз, разрешите представить, — сказал князь Гагарин, пожилой человек с бородкой повесы, — Александр Николаевич Бранчанинов… Впрочем, — обратился он к Скрябину, — вам знакомый.
— Да, да, — сказал Скрябин, — что-то припоминаю.
— Здравствуй, тезка, — сказал Бранчанинов, обнимая Скрябина.
— Почему он говорит Александру Николаевичу "ты"? — сказал доктор Подгаецкому, ревниво и сердито.
— На правах старого товарища, — сказала Татьяна Федоровна, — они встречались в Париже.
— Один раз, — тоже ревниво сказал Подгаецкий.
За ломберным столиком Бранчанинов, быстро ставший душой общества, говорил:
— Союз России с Англией необходим. Мир должен быть объединен, а над святой Софией воздвигнут православный крест. Англия, Александр Николаевич, мистическая страна, тесно связанная с Индией.
— Именно, — говорил Скрябин, — я согласен… Если мир будет объединен, Мистерия станет неизбежной. Я думаю, что английское правительство поможет мне в покупке земли для храма…
— Ваши гастроли в Англии сейчас необходимы и носят политический характер, — сказал Бранчанинов, — я думаю, вы как великий мыслитель и композитор произведете достойное впечатление в парламентских кругах…
— Вам не кажется, — сказал доктор, когда поздно ночью вышли из салона на заснеженный бульвар, — что господин Бранчанинов, в сущности, очень далек от ваших идей?
— Нет, доктор, вы ошибаетесь, — мягко сказал Скрябин. — Он вполне со мной, хоть считает, что конечная цель — торжество славянства во всем мире, я же думаю, что дело идет глубже, о Мистерии. Мне теперь нужен именно политик. Моя идея становится ведь политической. Ведь Мистерия будет на английской земле и потому нам надо союз России с Англией.
— Но ведь этот Бранчанинов типичный реакционер, — сказал Подгаецкий.
— Да, — сказал Скрябин, — это, конечно, неприятно. Он мне напоминает моего отца. Мой отец тоже немного черносотенец… Но я надеюсь, что господин Бранчанинов, поняв всю грандиозность моего замысла, оставит свои заблуждения. В противном случае мы с ним, конечно, не сойдемся. Я ведь с родным отцом не в ладах. По разным причинам, и по этой тоже… По-моему, всякий черносотенец чересчур материален и лишен поэзии и мистического чутья…
Однажды, придя домой в отличном настроении и раздеваясь в передней, Скрябин говорил:
— Я узнал новость, Алексей Александрович собирается в актеры. Смешно. А вот мы спросим у него сегодня вечером. Собирается выступать в Свободном театре под псевдонимом Чабров, чуть ли не в роли Арлекина…
Он замолчал. Татьяна Федоровна сидела с заплаканным лицом. Марья Александровна ходила, сердито потряхивая головой и бормоча.
— Что случилось, Тася? — спросил Скрябин.
— Консерватория прислала почетный билет А.Н.Скрябину и В.И.Скрябиной. Это не ошибка, это расчет.
— Удивительна людская мелочность, — с негодованием сказал Скрябин.
— Нужно добиваться развод, — сердито сказала Марья Александровна, — нужно юрист.
— Но ведь вы знаете, что Вера Ивановна, — имя это Скрябин произнес шепотом, как нечто неприличное, — не дает мне развода. Ведь вот какая гадость.
— Тогда надо завещание, — сказала Марья Александровна, — прежняя жена лишена должна быть наследства, а все наследуют дети и настоящая жена.
Скрябин изменился в лице.
— Какое завещание, — сказал он. — Я ведь много раз говорил, при чем тут завещание… А как же "Мистерия", Тася… Ведь ты сама знаешь, что мне надо долго жить…
— Ну при чем тут "Мистерия", — вдруг побледнев, крикнула Татьяна Федоровна, — мне надоело быть наложницей… Мне не подают руки… Дети не имеют законного отца… Твоя первая жена умышленно не дает развода, чтоб носить твою фамилию… А ты потакаешь… мне надоело. — И она бросила на пол тарелку.
Позже они сидели оба бледные и мрачные. Раздался звонок в передней. Татьяна Федоровна быстро подошла к зеркалу и начала приводить себя в порядок. За столом с самоваром Скрябин говорил Леонтию Михайловичу:
— Вы ведь знаете, на какие гадости способны эти люди, ведь они изводят мелким изводом, стараясь уколоть самолюбие… Я не могу с этим примириться… Вера Ивановна не дает развода.
— Однако почему вы придаете этому такое значение, — сказал Леонтий Михайлович. — Разве вас не удовлетворяет внутреннее содержание ваших отношений с Татьяной Федоровной?
— Саша не любит об этом упоминать, — сказала Татьяна Федоровна, — но ведь и мне хочется быть не Шлетцер, а Скрябиной, по закону. Мне хочется быть легально рядом с Сашей, всюду… Вы знаете, что мы пережили в Америке… Это ужасная страна.
— Ну почему же, — несколько повеселев, сказал Скрябин, — очень смешная страна… В Нью-Йорке интервью со мной было озаглавлено: "У казака-Шопена", — Скрябин уже смеялся, — там было сказано, что казацкий композитор Скрябин принял их в роскошном кабинете и размахивал левой рукой, рукой Ноктюрна… И все время спрашивали про Горького… Я думал, что Горький это единственный русский писатель, которого они читают… Оказывается, Горький просто был незадолго до меня и у него тоже произошла подобная моей история… И все-таки Америка имеет большое будущее.
— Ну уж эта твоя Америка, — сказала Татьяна Федоровна, — отвратительная прозаическая страна.
— Знаете, — смеясь, говорил Скрябин, — со мной там был скандал… У меня есть вальс в духе Штрауса… С виртуозными пассажами, с октавами… Ужаснейший… Я его сочинил для практики левой руки, когда правая у меня болела и вообще, когда я был светским человеком… И вот я решил в заштатном американском городке сыграть этот вальс… Даже не в Нью-Йорке и не в Чикаго… Посмотрю, что будет… Был успех… Такой сокрушительный успех, и вдруг сквозь рев и аплодисменты один свисток… Оказалось, что это свистел мой знакомый, русский, который был случайно в этом городе и пошел послушать концерт… Ему стало за меня стыдно…
— Вот видишь, Саша, — сказала Татьяна Федоровна, — один только порядочный человек нашелся, да и тот москвич.
— Они, Тася, не виноваты, — сказал Скрябин, — бывают нации музыкальные, например, русские, евреи, итальянцы, и немузыкальные, как англичане.
— Нет, — отвратительная страна, — настаивала Татьяна Федоровна.
— А что, Бельгия разве лучше? — сказал Скрябин. — Такое же мещанство и такое же малое понимание… Европа теперь будет все равно угасать, такова ее роль, а Америка еще имеет шансы развиться в будущем.
— В Бельгии есть мораль, — сказала Марья Александровна, — там мужчина никогда б не потерпел незаконное сожительство с любимой женщиной.
Наступило неловкое молчание.
— Я, пожалуй, пойду спать, — сказала Татьяна Федоровна. — Вы извините, разболелась голова. — Она попрощалась и ушла.
Марья Александровна пошла за ней следом.
