П. Ёлкин - Тридцать пять родинок
Ну а потом пошла физика — звукосниматель там, кнопки разные — и музыка — колки и струны, тут я уже Лёхе был плохим помощником, и мы разбежались, хотя, честно говоря, я уже задумал сделать себе чуть ли не с десяток разных гитар, но трезво понимал, что при моих знаниях по физике это пока невозможно, так что я развлекался, рисуя в тетради силуэты дек, все звездатее и звездатее, все вычурнее и вычурнее…
А потом закончился учебный год, у нас началась практика; на самом деле, пока младшие школьники подметали школьную территорию и сажали кусты, мы забесплатно отмывали школу — терли окна, стены, ступени и вот, наконец, как-то добрались до актового зала. Его как раз готовили для выпускного, все ряды стульев сдвинули куда-то вбок, и нам надо было очистить образовавшуюся на полу помойку.
Ну, ясен пень, прежде чем начать работу, мы с ребятами полезли на сцену, чтобы там, спрятавшись за занавесом, сначала перекурить. А там, за занавесом, мы обнаружили — мы даже глазам своим не поверили — всю аппаратуру нашего школьного ансамбля, установленную и подключенную, уже готовую к выпускному.
Если бы я не провел с Лёхой почти две недели, если бы он не показывал мне все аккорды, правда без струн, если бы участники ансамбля не уходили из школы после выпускного, оставляя школу без ансамбля, у меня не хватило бы наглости даже подойти к инструментам.
А так у меня в голове крутились гениальные замыслы по изготовлению гитар, я чувствовал себя почти музыкантом и очень живо представил себе, как я сейчас возьму гитару и сразу заиграю не хуже самого Пола Маккартни, и потом все сразу скажут, мол, вот он, руководитель нашего нового ансамбля, набирай коллектив, Посланчик, и давай отжигай.
И поэтому я не мог удержаться и взял в руки бас-гитару.
Есть мелодии, которые знают все, — это, например, собачий вальс, или великий канкан, или туш, или марш Мендельсона. То есть, если начать играть любую из этих мелодий, даже немилосердно фальшивя, народ все равно поймет, что именно ты играешь.
Есть еще одна мелодия, которую знают все, — это «Дым над водой» Deep Purple. Та-та-та… Та-та-та-да, та-та-та-та-да…
Аккорды этой песни знает каждый парень, хоть когда-нибудь бравший в руки гитару. И я заиграл именно ее.
Даже на выключенной гитаре эта песня все равно получилась так, что мои одноклассники узнали, что я играю.
Заразившись моей наглостью и увидев, что не боги горшки-то обжигают, кто-то плюхнулся на стул за барабанами, кто-то похватал остальные две гитары, кто-то включил усилок, и мы начали во всю мощь колонок валять дурака. Если бы мы старались играть всерьез, у нас, естественно, получилась бы какая-нибудь ерунда, за которую нам потом было бы стыдно, но мы дурачились, поэтому просто тащились от того, что получалось.
Еще кто-то из ребят потянул за веревку, занавес раскрылся, и мы увидели наших девчонок, остолбенело столпившихся у сцены.
Наши девчонки, которые на нас и смотрели-то только скривив нос, сейчас таращились с восхищением. То ли оттого, что мы такие отчаянно храбрые, то ли оттого, что они впервые увидели в нас не сопливых мальчишек, — они смотрели на нас совсем другими глазами.
И вот тогда нас понесло окончательно. Тот драйв, который из нас попер, раскачал бы даже поклонников Sex Pistols. Мы рубили по струнам так, что в кровь стесали пальцы, мы орали и выли так, что потом долго не могли разговаривать. Что там получалось на выходе, я не знаю, потому что слышал только свой голос, но, наверное, получалось что-то очень громкое, потому что через несколько минут в зал вбежала наш завуч, которая как раз в этот момент вела экзамен по химии. Но, даже увидев ее, мы не могли остановиться, так нас несло. Кончилось все только тогда, когда завуч добежала до сцены и выдернула шнур тройника из розетки.
Ну а дальше была фигня — нас вытащили к директору и там, в присутствии исторички, которая была у нас секретарем парторганизации, директор долго рассказывал про то, что есть такие «панки», которые как раз и играют такую музыку, что это чуждое нам течение, идеологически вредное, отвлекающее молодежь в капиталистических странах от борьбы за свои права. А мы все это время, довольные, переглядывались: ну конечно, вот мы кто теперь, мы панки! Осталось теперь только упросить директора, чтобы именно нам доверили школьные инструменты, а дальше мы пойдем на курсы и научимся играть о-го-го как!
Но ансамблем нам стать не удалось — перепуганная тем, что она услышала, завуч добилась того, чтобы школа вернула инструменты нашим шефам, типа лучше уж вообще без ансамбля, чем такой позор.
Блин, а ведь я мог бы быть сейчас панком…
Про футбол
Я не смотрю мундиале; тот футбол, который я люблю, называется у нас американским, и другого мне не надо, спасибо.
Но каждый раз, когда я натыкаюсь взглядом на строчку в телепрограмме или вижу на экране бегающих за мячиком мужиков, я вспоминаю сопливое детство.
Тогда я смотрел и болел.
В школе у нас было почетно болеть за ЦСКА.
Хоккей — ну, тут даже равных никого не было. Если кто помнит — армейцы тогда были на голову выше разных прочих клубов, отрывались в чемпионате от всех очков на десять уже к середине сезона и достойно представляли великий советский спорт на международной клубной арене, пусть им всем всегда будет хорошо.
В футболе все было не так однозначно. «Динамо», то московское, то киевское, «Зенит» и «Спартак» периодически выходили в чемпионы, следить за первенствами Союза по футболу было даже интересно. Но у нас в школе как-то не принято было болеть по хоккею за одних, а по футболу за других, поэтому зимой и летом ребята у нас были одним цветом.
Я, уже в молодости переполненный бунтарским духом, гордо заявлял, что болею за спортклуб «Уралочка» — и точка.
Но когда в семьдесят седьмом, по-моему, году «Спартак» Москва вылетел из высшей лиги, я заболел за него со всей своей бунтарской дури.
Я храбро повязывал на переменах красно-белый шарф и в гордом одиночестве ходил по школьным коридорам, придумывая язвительные ответы на дразнилку про «мясо».
Однако при подавляющем преимуществе болельщиков ЦСКА мне требовалось что-то особенное, чтобы защитить честь своей команды-изгоя, и как-то раз я решился на нечто невиданное в нашей школе. Я решил пойти на футбол.
В нашей дурацкой школе такого не было никогда. То есть настолько рафинированны были наши ученички, что сама мысль идти на стадион уже казалась чем-то из ряда вон. Я живо представлял, как, словно невзначай, брошу в разговоре с кем-то из «коней», мол, «что вы вообще знаете про футбол, вы хоть на стадионе-то были?». Авторитет, как мой, так и моей любимой команды, должен был после этого немедленно взлететь на недосягаемую высоту.
Оставалось только на стадион попасть.
Для умного парня это была простая задачка. У нас во дворе из уст в уста передавались истории о красно-белых фанатах, которые ездят неизвестно куда целыми электричками, чтобы в далеких городах болеть за любимую команду и драться там с местными болельщиками. «Ага, — решил мудрый мальчик, — вас понял!»
Обмотавшись красно-белым шарфом до ушей, я каждый день ходил кататься в метро, надеясь встретить там спартаковских болельщиков, отправляющихся несметной толпой на какой-нибудь матч. Уважительные взгляды молодых ребят и настороженное отношение метровских тетенек укрепило меня в моем выборе окончательно.
И вот однажды мне повезло.
В один прекрасный день, уже на спуске с эскалатора, я разглядел далеко внизу троих ребят в красно-белых шапках и пустился изо всех ног бежать по ступенькам, боясь, что они успеют сесть в поезд и уехать до того, как я их догоню. Напрасно я волновался — ребята не торопились. Когда я добрался до платформы, эти трое спокойно сидели на лавочке возле остановки последнего вагона, явно кого-то поджидая.
С напускной уверенностью я приблизился к ним, и они встретили меня как родного, гордо протянули мне руки для пожатия. Сейчас мне трудно представить что-нибудь еще, от чего я бы почувствовал такое же ощущение причастности к чему-то большому и хорошему.
Мы сидели на лавочках еще минут двадцать, за это время нас, красно-белых, стало уже человек десять. Каждого вновь прибывшего спартача мы встречали со сдержанной гордостью, он был НАШ, и это не фигня какая-то…
Неожиданно все как-то вместе встали. Откуда мы заранее знали, что в следующем поезде едут еще фанаты, я понять не могу, но, когда напротив нас остановился вагон, ошибиться было нельзя — внутри уже толпилось человек тридцать спартаковцев, и они встретили нас радостным ревом. Те немногие пассажиры последнего вагона, которые не носили красно-белых шарфов и шапок, торопливо выскакивали из поезда.
Как только закрылись двери, грянули залихватские кричалки.
Через несколько остановок вагон был забит спартачами под самую завязку, но нам не было тесно. Немногие девчонки сидели на заботливо оберегаемых местах, все остальные развалились прямо на полу, друг у дружки на коленях, висели на поручнях, прыгали по вагону и орали, орали, орали кричалки про великую и самую любимую команду.
