Вячеслав Букур - Тургенев, сын Ахматовой (сборник)
Но увидев величественного Изю Стародворского, директор несколько пошатнулся в храбрости и даже отступил назад. Он начал так: пропали вентиляторы из гаража, помните, купили, закопченные такие, после пожара?
– Помню, дешево вы их купили, – парировал Изя, не двинув бронзой лица.
Но все равно последовали робкие попытки повесить на него ответственность за то, что плохо сторожит. Изя еще более выпрямился, оперся рукой о невидимую кафедру и возгремел:
– Во-первых, я не принимал эти сифилисные вентиляторы под свою ответственность, а только слышал о них. Где я и где гараж, который ленивый может открыть ногтем? Во-вторых, третий год вы обещаете поставить сигнализацию и даже проголосовали там себе. Где деньги, отпущенные на сигнализацию? А в-третьих, даже если бы я услышал ночью, как там ломятся, я бы, может, не смог позвонить. Телефон у вас то оживает, то снова мертвый. У меня хер чувствительнее, чем ваш телефон!
Изе чуть ли не аплодировали. Фронт против него распадался на глазах.
* * *Дальше началась чинная суета помолвки. Мужчины и женщины как бы представляли два вида кино: черно-белое и цветное. Раввин, лицо которого было всегда здоровым и розовым, словно у молотобойца, вдруг побледнел и с блистающими глазами стал провозглашать благословения на языке пророков. Якову показалось, что одежды ребе вздыбились и поплыли, как у Моисея под напором святого ветра Синая. А у Эвелины сквозь слезы все было усеяно бриллиантами…
Отдышавшись (это же потрясение каждый раз – общение с ангелами), ребе сообщил:
– Идя навстречу пожеланиям трудящихся (он посмотрел на мать Якова и отца Эвелины), мы сокращаем срок между помолвкой и хупой. Свадьба будет в апреле.
Через час, когда все разошлись, Яков подошел к Изе и стал переминаться с ноги на ногу.
– Ну, говори, жених.
– Израиль Маркович, мы поздно вечером вам позвоним, вы нас пустите с Эвелиной?
– Ни за что, – просто, без всяких церемоний ответил сторож, но, взглянув на лицо Якова, вдруг потерявшее всяческий тонус, добавил: – Ты слышал, что ребе сказал? В апреле он вернется из Москвы, гостей назовут! – И он принялся расписывать все так, будто придет пол-Перми, и стены синагоги волшебным образом раздвинутся, чтобы вместить всех.
Тут подошла Эвелина, прислонилась к Якову плечом пловчихи-певицы, с силой вздохнула. И они, молодые, посмотрели на Изю четырьмя древними глазами, которые внятно говорили: старик, старик, ты не понимаешь, время идет, жизнь проходит.
– Жизнь – цейтнот, сказал енот. – И далее Изя подробно расписал, что может быть. – Я же не вижу в дверной глазок всего, сами вы говорите или под ножом или пистолетом. А зайдут с вами незваные гости, шарахнут мне по голове – тут даже не поможет бросок через бедро с захватом волос из носа…
День как год
Джек приехал в Пермь волонтером – помогать ремонтировать Музей политических репрессий. Но ни до какого музея не доехал, потому что у него наступило свое.
Коридорная гостиницы уже знала эту западную важность, особую. У русских важность сердитая, кажется, что у несчастного проблемы с кишечником. А у Джека важность летучая, с улыбкой и с вопросом в глазах: ну как вы, как вы тут без меня обходились?
Через час он подхватился, нахлобучил на голову свою берсальеру и спросил с приятным акцентом:
– Могу я поужинать где-нибудь тут?
– Да лучше дальше гостиницы никуда не ходите, – устало сказала дежурная. – Буфеты работают.
Но разве потомок ковбоев стерпит такое топтание на одном месте? Он подумал: центр, он и в Перми центр, не может быть, чтобы рядом с четырехзвездным отелем кишели приключения. Ведь не Гарлем здесь какой-нибудь.
Через час он резко изменил свое мнение, но до этого…
В общем, сначала Джек побродил по Компросу, полюбовался подсветкой ЦУМа, зашел в пару забегаловок. Все это время за ним следила пара здоровяков. Они ждали, когда Джек забредет в достаточно темное место, потому что они думали: это лох. А есть такой закон, что лох в конце концов всегда забредает в темное место.
– Он, сука, может в эту гребучую зеркалку зайти! – тревожно говорил один.
– Да, – вторил другой.
Он не любил работать возле зеркального киоска. И не только потому, что там было светло, как днем. Тягостное чувство происходило из-за того, что все удваивается. Зеркальные стены показывали, что они делали с людьми, и говорили: это разбой.
Эти два парня, крепких, были режиссеры, сценаристы, актеры, оформители и продюсеры своих ночных работ. Часто кайфовали от своих рассуждений: от их сценариев потом жертвы становятся умнее, зорче, осторожнее, ну, конечно, жизнь идет, подрастают новые лохи, работы впереди – не продохнуть! А то, что от их действий солнце каждый раз чуть-чуть тусклее светит, и атомы всех вещей слабеют и меньше тянутся друг к другу, и в разных участках мира уже кисель… Эти два тела вообще все по-другому чувствуют: мол, с каждым днем все труднее воплощать свои сценарии (ведь все больше лохов покупают машины, и их уже не догнать).
И вот эта тройка – Джек и два здоровяка – дошла до Куйбышевского рынка, где щупальца теней протянулись с подспудными намеками. Джек почему-то остановился посреди одного такого щупальца. Потом он говорил следователю, что раздумывал, в каком киоске купить какой-нибудь сувенир для родителей. Следователь в палате спрашивал измученно:
– Какой может быть сувенир в двенадцать ночи?
Джек неуверенно сверкал рубиновым, залитым кровью глазом:
– Было одиннадцать еще вроде.
Подошли к нему два крепыша и показали два ножа. А во рту у Джека – такой вкус, будто он лизнул эти лезвия. И в то же время эти лезвия блестели сонно, говоря: никуда не денешься, все отдашь.
У Джека руки сразу стали холодными и легкими, он быстро снял с головы драгоценную берсальеру, выбежал из пиджака. Тот, кто главнее, показал ему скупым жестом, чтобы не суетился, а его подручный быстро обследовал карманы брюк.
Джек увидел у него ухо Будды с огромной мочкой. Помощник достал банковские карточки. И Джек только краем сознания сказал карточкам: «Прощайте». Дальше из кармана выплыл паспорт. И нашего американца вдруг понесло:
– Я приехал помогать. Музей политических репрессий. Чтобы не было политическое насилие.
Это возмутило двух атлетов. Как это так? Выламывается из роли жертвы. Разговаривает! И они применили простое насилие: по-продюсерски быстро стали ударами вгонять Джека в русло роли жертвы. Ожог, тупой звук, онемение, металлический вкус во рту…
Джек увидел две луны, и в тот же миг его треснул по затылку тротуар. Внутри он был по-прежнему бойкий, но тело плачевно не соответствовало: расплющенные губы не двигались, и звук получился только: бэ-э-э. Но уши еще исполняли свой долг. Какая-то женщина кричала в сотовый телефон:
– Весь в крови! Без сознания!
О радость! О прекрасный визгливый крик!
О русские женщины! О Россия!
Сколько он ждал амбуланс – не знает, может, даже терял сознание.
Когда он в очередной раз выгреб оттуда, куда упорно уплывал, Джек обнаружил, что лежит на каталке в каком-то сарае, который, как он потом выяснил, русские зовут «приемный покой». К нему подошел измученный человек в халате и закричал:
– Срочно на рентген, а то пиздец!
Джек понял, что это он не в сериале «Скорая помощь», где цветущий красавец Клуни целомудренно торопит медсестру: «Скорее, мы его теряем!»
Тут же прилетел на колесиках рентген. И Джек заговорил:
– Пятнадцать тысяч долларов – моя страховка туриста. Дайте спутниковый телефон, я буду говорить с Америкой. Мои родители будут все платить.
– Сейчас, – кивнул усталый врач и, не говоря худого слова, что-то с хрустом повернул в грудной клетке Джека.
Джек слабо взвыл несколько раз – он не знал, что хирург пользуется его шоковым состоянием, чтобы вправить два его бедных ребра.
Прибежала медсестра:
– Да-да, это иностранец, в милиции говорят – паспорт Джека Брайена подбросили к их дверям.
– Это я, да! – восторженно застонал наш волонтер.
– Бандюки-то испугались, что иностранец, – злорадно сказала красотка медсестра. – Сразу подкинули документ. Вот что значит – Америка!
– В отдельную палату, – приказал врач.
Джека повезли. Привезли его в другой сарай, и он был счастлив.
А в это время его родители покупали билет в Россию, а из госпиталя Бурденко, из Москвы, выехала «скорая помощь». Именно с этой больницей у Джека был заключен договор. И вот наступил страховой случай.
Эта оранжевая машина, почти двухэтажная, рванула из Москвы прямо в наш центр мира – в Пермь. Инопланетным апельсином она летела по разбитым дорогам России спасать американца. Кто там вздумал обидеть представителя свободного мира?
За эти двадцать часов, пока спасительная машина летела, вспыхивая по очереди синими глазами мигалок, Джеку влили через разноцветные трубочки много чего очень дорогого и очень целебного. Именно поэтому Джек уже с утра бодро ковылял по корпусу и направо-налево предлагал свою помощь. Он хватался за каталки, блестя баклажанными синяками и желая быть полезным. Этим он всех достал, всех: они пугались, что вот с таким распухшим ушитым лицом, с рубиновым глазом американец упадет – и потом поднимай его, такого бычка! Джек удивлялся, но не мог угомониться.
