Джойс Оутс - Венец славы: Рассказы

Он снова издает свое загадочное «Пшшшт!» и неожиданно влепляет мне пощечину. Я вижу его руку, отлетающую от моей щеки. Он торопливо озирается, не глядит ли кто — происходит все это на перекрестке, и по той улице, которая пошире, проезжает несколько машин, — потом, решив, что действовать можно спокойно, хватает меня за шиворот.

— Ну подойди-ка, Генри, я покажу тебе, как с ними надо обращаться. Все они боятся…

Меня прислоняют к чему-то, то ли к забору, то ли к стене, и хотя бледное лицо Айка находится прямо у меня перед глазами, он меня не видит, но он трясет меня, дергает, колотит, рвет на мне пальто, свитер, юбку, и удары, которые он мне наносит, он как бы посылает куда-то вдаль, так что боль слаба, приглушена… Айк что-то бормочет, яростно меня костерит, взъерошенный Генри наблюдает молча, а потом все вокруг опрокидывается, я остаюсь на тротуаре одна, а они удирают…

Тут я проваливаюсь, и меня выносит на поверхность уже в полицейском участке, и мне тепло, и мысли путаются в голове, и я знаю, что мне надо бы заплакать, но заплакать я никак не могу. Разве можно плакать перед чужими людьми? Какой-то человек задает мне вопросы. Что вы делаете здесь? Куда направляетесь? А я сижу испуганная и молчу, я не знаю, что сказать, мне все время кажется, что мне снова влепят пощечину. В голове у меня полный хаос, но это только видимость — я ведь знаю, что случилось, я не могу только понять — почему и как. Один случай, потом еще один и еще несколько… посыпались, как град, и вот я сижу здесь, в полицейском участке, растерзанная, избитая до синяков, и стараюсь держаться так, словно мне сам черт не брат, чтобы все эти мужчины поняли — со мной все в порядке. Мужчины любят девушек, которым сам черт не брат, я знаю это. Я с любопытством ощупываю свое разбитое колено — так, ерунда какая-то, наверно, упала. Потом меня ведут в другую комнату и просят подойти поближе к зеркалу и рассмотреть странное пятно у меня на виске — кровавые отметинки на том месте, откуда Айк выдернул несколько прядок, намотав мои волосы на свой мощный кулак, но я не хочу об этом думать. Пройдет.

По телефону вызвали отца. Слышны приглушенные голоса, женский голос бубнит в соседней комнате: «Но я уже сдала этот экзамен, сдала, я имею право водить машину». Мы ждем отца, мы долго ждем отца, наступили сумерки, и пока я сижу тут, в роузвудском пятом полицейском участке, и вокруг разбросаны бумаги, и две напольные пепельницы стоят справа и слева от меня, а над головой высокий старинный потолок, засиженный мухами, у меня возникает мысль, что если папа не приедет, я не найду домой дорогу, а если все же разыщу то место, где Речная дорога пересекается с шоссе, это не будет возвращением домой, да и дома нашего не будет — все уедут, он останется заброшенный, пустой. Или, может, я вернусь слишком поздно, спустя много лет, и к тому времени все умрут и другая семья будет жить в нашем доме. Чем же все это окончится? Я исчезну, затеряюсь и никогда-никогда не найду обратной дороги к тому, что было некогда моей жизнью.

Мы ждем. Звонят телефоны, открываются и захлопываются двери. Жизнь кипит. «Ему пора бы уже приехать, да?» — спрашивает через мою голову один полицейский другого. Я не волнуюсь. Я жду и не думаю ни о чем.

— Может, ему еще раз позвонить? — говорит кто-то.

Нет, хочется мне крикнуть: не звоните, нет, это опасно! Связь между мной и людьми, живущими в том доме, так ненадежна, что с этим не надо шутить…

И, конечно, наконец появляется мой папа.

Он испуган, он что-то бормочет, объясняет, почему опоздал, словно боится, что полицейские силой вырвут у него правду. «Кошмарный случай, по дороге сюда мне пришлось остановиться, меня вырвало, пришлось остановить машину… Меня рвало, кружилась голова, и я боялся сесть за руль… Отродясь такого не бывало», — говорит он, умирая от стыда, и нервничает, видя их смущенные лица, и поглядывает на меня, и приближается ко мне. Ему рассказывают, как все было. Отдают ему мой кошелек, который я все время сжимаю в руке… «Ну совсем как женщина», — твердит он. Мы выходим с папой из участка. Это мой папа, он приехал за мной, да. Совершенно точно. Когда мы подошли к нашему драндулету — у него всегда такой вид, будто он накренился вправо и вот-вот упадет, — отец повернулся и посмотрел мне в глаза. Он ударил меня по лицу, но не так сильно, как Айк. «За что ты с нами так?» — спросил он.

Рождение трагедии

— Что нам дальше делать? Я говорю обо всех, обо всех нас! Как ты думаешь, что с нами будет? Сам-то ты что-нибудь решил, Барри?

Лицо у нее было заурядное, некрасивое, она без смущения смотрела на Барри в упор, словно считала его своим союзником. Но он еще не сдался. Он вовсе не собирался сдаваться.

— Из одного университета мне пока не ответили, — уклончиво, почти виновато сказал он.

— Ты серьезно?

— Да, из одного пока не ответили. — Он покраснел.

Ему было двадцать два года, и он кончал Мичиганский университет; патлатый, застенчивый, нищий парень, он не задавал друзьям вопросов, которые сейчас задавала ему эта девушка, те самые вопросы, которые были в каждом письме его матери: «Что ты будешь делать через год? Сумеешь ли найти работу? А в аспирантуру или еще куда-нибудь тебя не возьмут? Что же с тобой будет? Ты собираешься жить на пособие?..»

— А что там за место? — спросила девушка.

— Аспирант-стажер, платят совсем гроши, — смущенно объяснил он. — Это просто один маленький колледж в Канаде, в Хилбери, и… и они мне пока не отказали… Месяц назад прислали официальное письмо, что мое заявление еще рассматривают, так что… так что… в общем, я пока не отчаиваюсь, — закончил он.

Девушка защитила диплом по физике, у нее был очень высокий средний выпускной балл, но на ее письменные запросы откликнулся только один университет, и после собеседования, состоявшегося почти месяц назад, она не получила больше ни одного предложения. Она забросила занятия и то спала по четырнадцать часов в сутки, то, вероятно когда ей не спалось совсем, донимала знакомых по телефону, возбужденно, с маниакальной настойчивостью обсуждая «будущее». Встретив Барри на улице или в библиотеке, она немедленно вцеплялась в него: он ничего не слышал про их общего знакомого? того, который, кажется, нашел работу — место преподавателя в Фербенксе, на Аляске, — все говорят, что он действительно устроился, это правда или только слухи? а про этот ужасный случай он слышал? говорят, в общежитии одна девушка выбросилась из окна с восьмого этажа и разбилась насмерть… Барри не знает, кто она и почему так сделала?

Барри стал плохо спать и часто курил ночи напролет. Все думал об этом маленьком, почти никому не известном колледже неподалеку от озера Онтарио. «Если бы только… Если бы…» Изнывая от ожидания и неопределенности, он курил запоем, хотя сигареты были ему не по карману и он принципиально презирал курящих, он ковырялся в зубах, грыз ногти — в его жизни никогда больше не будет таких мучений, смерть бывает только раз, насмешливо внушал он себе. Его дипломная работа была посвящена поэзии Дилана Томаса, чьи стихи он очень любил, и теперь он думал, что с удовольствием читал бы курс поэзии; он только в прошлом году решил, что хочет стать преподавателем. Три первых года в колледже «Энн Арбор» он ко всему относился скептически, ему преждевременно казалось, что он разочарован в жизни, но при этом по большинству предметов он ухитрялся получать довольно высокие оценки, хотя занимался спустя рукава. Он был уверен, что интеллект его не подведет, у него был высокий коэффициент умственного развития, как когда-то сказала ему мать… но теперь он жалел, что занимался мало; он пришел к выводу, что по складу характера он все-таки человек серьезный. И все остальные тоже вдруг стали серьезными, даже язвительная, ироничная Мейди, которая теперь звонила ему слишком часто и в разговорах о будущем почему-то начала употреблять множественное число: «мы», «такие, как мы», «мы с тобой»… Ей рассчитывать не на что, жаловалась она, «даже на замужество».

Слава богу, из Хилбери наконец пришло письмо: его приняли.

Он несколько раз проезжал через Западный Онтарио по дороге в Торонто к своим друзьям, которые переехали из Штатов в Канаду, чтобы не загреметь в армию, но ни разу не сворачивал в Хилбери. Теперь же, приехав туда в начале сентября, он был готов полюбить Хилбери всем сердцем, хотя его чуть-чуть огорчило, что студенческий городок слишком мал и живет замкнутой жизнью, что архитектура здесь пусть без претензий, но разношерстная и что в аспирантуре преподают приветливые, но бесцветные пожилые люди. На кафедре литературы даже были один профессиональный поэт — говорливый человечек по фамилии Бласс — и один негр — экстравагантно одевавшийся мужчина лет тридцати пяти, — впрочем, ни тот, ни другой не вели семинары у аспирантов. Все бы ничего, если бы не то обстоятельство, что Барри приняли сюда, очевидно, по настоянию Тэйера: Робинзон Тэйер читал спецкурс по Шекспиру, и ему нужен был ассистент. Профессор Тэйер пользовался на кафедре репутацией видного ученого, его монография по юридической терминологии в системе образов Шекспира, судя по всему, считалась весомым вкладом в науку, хотя Барри в жизни не слышал про эту работу. Профессору Тэйеру не так давно перевалило за пятьдесят, но выглядел он старше: лицо у него было отрешенное, желтоватое, в глубоких морщинах, тусклые седые волосы он стриг до того коротко, что порой сквозь них просвечивала кожа, а его гардероб Барри быстро выучил наизусть, потому что у профессора было всего три костюма и он носил их в порядке строгой очередности. Два костюма были серого цвета, а третий, очень темный, по временам казался коричневым, а по временам — зеленым. Пылая благодарностью к колледжу, который взял его в аспирантуру, Барри готов был полюбить даже профессора Тэйера, такого на первый взгляд колючего и старомодного. Тэйер был прямой противоположностью преподавателю, у которого Барри слушал Шекспира в «Энн Арбор», тот был молодой, красивый, экспансивный, часто выбегал на середину аудитории и разыгрывал перед студентами наиболее важные фрагменты из шекспировских пьес, его коронным номером было исполнение сцен сумасшествия и любовных диалогов.