Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя
Она говорит Янке Темпельхоф, что попросится в транспорт (поезда ведь идут на запад — может, как раз в сторону Маутхаузена?).
Вместе с Янкой они отправляются на рампу. Отделяются от толпы ожидающих и подходят к доктору Менгеле.
— Мы медсестры, — говорит она. — Работали в больнице, — это правда, Янка окончила курсы медсестер при больнице мальтийского ордена; теорию она выучила назубок, но на практике оказалась неловкой, и потому осела в канцелярии. — Господин доктор, вы не могли бы отправить нас с транспортом?
«Господин доктор» хорош собой, старательно выбрит и безупречно опрятен. Он разглядывает женщин.
— А помните ли вы… — доктор на мгновение задумывается. — Вы, конечно, помните, как отличить артериальное кровотечение от венозного?
По-польски она бы ответила без запинки: артериальная кровь насыщена кислородом, поэтому она светлая и бьет сильной струей, венозная же кровь… но ей не хватает немецких слов. Она начинает не очень складно:
— Das Blut… im Blut ist Sauerstoff[26]…
К счастью, Янка отвечает бегло, законченными фразами. Доктор Менгеле одобрительно кивает головой, точно так же, как доктор Мунвес в больнице на Чистом, когда проверял знание симптомов тифа. Как кивал бы любой врач, слушая правильные ответы молодых медсестер, к тому же миловидных, несмотря на несколько щербатые улыбки.
— С какой частотой бьется сердце?
На этот раз доктор Менгеле обращается именно к ней. Спрашивает снисходительно, словно профессор, которому не хочется заваливать студента на экзамене.
— Это зависит от обстоятельств, — отвечает она.
— Да? От каких же?
— Боится ли человек. И насколько сильно.
Экзаменатор от души хохочет. Становится видна щель между передними зубами. Диастема, вспоминает она справочник для медсестер. Такая щель называется диастема.
Стоящая позади Менгеле надзирательница записывает их с Янкой номера. Через несколько дней их выкликают на поверке. Они поедут с первым же транспортом.
Даймонион
У нее отдельные нары, целых два одеяла, поверка продолжается всего полчаса, суп без песка, к тому же охраняют их солдаты вермахта, а не эсэсовцы. Мужчины, которых не взяли на фронт по возрасту, и инвалиды войны. Словом, Губен — отличный концлагерь.
Они работают на фабрике, на другом берегу реки. Узницы сидят на конвейере, слева и справа от каждой — немецкие работницы. По конвейеру движутся предметы, к которым нужно что-нибудь прикрутить или припаять, а немки проверяют, хорошо ли они это делают.
У лагеря в Губене только три недостатка.
Первый — бессонные ночи, потому что женщины скандалят из-за хлеба. Хлеб привозят вечером, штубовая садится перед ящиком с буханками, каждую надо разрезать на пять одинаковых частей. Ее обступает взбудораженная толпа. Нож тупой, хлеб с опилками крошится, узницы следят, чтобы было по-честному. Они взвешивают каждую порцию (весы сделали из веревки и двух коробочек) и вслух пересчитывают крошки. Напряжение растет. Женщины то сосредоточенно затихают — когда нож вонзается в хлебную мякоть, то разражаются криком — если отрезанный ломоть оказывается меньше других. Янка Темпельхоф пытается посчитать калории — сколько их содержится в крошках, а сколько тратится на крик. Выходит, что на крик расходуется больше, но ее никто не слушает.
Второй минус — удаленность от Маутхаузена. Подступающий фронт вот-вот разделит их с мужем всерьез и надолго.
Третий — фамилия Регенсберг. Не может же она ехать через всю Германию и всю Австрию с еврейской фамилией…
— У тебя есть какой-нибудь план, — прерывает ее Янка Темпельхоф, — или ты рассчитываешь на везение?
План у нее есть. Прежде всего надо вернуться в Котбус — это недалеко, две или три станции.
Найти ту симпатичную служащую, которая пожелала ей удачи.
Объяснить: Варшава, восстание, нас везли неизвестно куда, я испугалась.
Извиниться, что сбежала с работ.
Вернуться на парусиновую фабрику и подумать, что делать дальше.
— Не торопись, — уговаривает ее Янка Темпельхоф. — Здесь у тебя отдельные нары. Два одеяла и суп без песка. Все хорошо, зачем тебе Котбус?!
— Затем, чтобы стать Павлицкой, — объясняет она снова. — Марией Павлицкой, уже навсегда. И больше никогда не быть Изольдой Регенсберг.
Янка задумывается и говорит:
— Это все твой даймонион[27]. Он снова гонит тебя в путь, так что отправляйся. К голосу даймониона следует прислушиваться.
(Честно говоря, она понятия не имеет, что такое этот даймонион, но стесняется спросить. Догадывается: это тот, с кем не решается спорить даже Янка Темпельхоф.)
Кресло: заслуга
…Если бы ее не приняли за проститутку, она бы не пошла к дворнику пану Матеушу. Не узнала бы, что мужа перевели в Маутхаузен. Не поехала бы в Вену.
Если бы не Вена, она осталась бы в Варшаве. Погибла бы во время восстания, в подвале, вместе с матерью.
Если бы она не бежала из Губена, ее погнали бы с другими женщинами. Она бы оказалась в Берген-Бельзене. Где как раз бушевала эпидемия тифа. И умерла бы от тифа вместе с Янкой Темпельхоф.
Видимо, Господь Бог решил, что она должна дожить до конца войны.
А может, все как раз наоборот. Он решил, что она должна погибнуть, а она изо всех сил сопротивлялась Его приговору. И только поэтому уцелела. Тогда это вовсе не божья благодать. Это ее заслуга — и больше ничья.
Счастье
Она отказывается от ежедневных порций хлеба и через пять дней получает от штубовой целую буханку. Обменивает ее на десять марок и искусственную челюсть. В челюсти — почти целый золотой мост и частично выковырянный золотой зуб. Похоже, челюсть принадлежала женщине.
Фабрика далеко, и в холодные дни им разрешают брать одеяла. Они набрасывают их на голову, а перед тем, как войти в цех, оставляют в раздевалке.
Вместе с другими узницами она идет на фабрику. Оставляет в раздевалке одеяло. Снимает с вешалки пальто немецкой рабочей и уносит в другой конец раздевалки. Ей немного стыдно, но не может же она бежать, завернувшись в лагерное одеяло!
Рабочий день кончается, узницы входят в раздевалку первыми, раньше, чем немки.
Она надевает украденное пальто, сверху накидывает одеяло. Вместе с колонной узниц выходит за ворота фабрики.
Сумерки, туман.
Колонна переходит по мосту через Нейсе и сворачивает налево, к желтому свету фонарей. Она поворачивает направо. Сбрасывает одеяло и быстрым шагом проходит несколько кварталов.
Ей кажется, что кто-то идет следом. Она оборачивается, видит велосипед и расплывающийся в тумане свет — у велосипедиста в руке фонарик. Велосипеды и фонарики есть у лагерных охранников — значит, ее уже ищут.
Она толкает какую-то калитку, слышит, как шуршит под ботинками гравий, прислоняется к забору. Сад, в глубине маячит дом — вроде одноэтажный.
На улице скрипит велосипед. Останавливается у калитки. Велосипедист слезает, идет по гравиевой дорожке — слышны его шаги. Она прижимается к забору. Мужская фигура, едва различимая в темноте… Мужчина проходит мимо и открывает дверь дома. Теперь она может разглядеть и его самого, и автомат у него на плече. Внутрь он не заходит — видимо, выжидает. Затаился — наверное, надеется расслышать шуршание гравия, а может, ее дыхание. Она тоже ждет. Оглушительно колотится сердце — как тогда, в гетто, у запертой двери мастерской. Охраннику наверняка тоже слышно.
Нервы у нее не выдерживают, и она отрывается от забора.
— Я иду, — говорит она вполголоса.
Охранник молчит. Она делает шаг ему навстречу и произносит громче:
— Пожалуйста, не стреляйте, я уже иду…
Подходит к дому.
— Вот я, — говорит она внутрь, но никто не отвечает.
Она останавливается на пороге. Охранника нет. Никого нет.
Странно, думает она. Похоже, у меня галлюцинации. От страха? Но я ведь не боюсь — откуда же галлюцинации? Впервые в жизни. Хотя мне совершенно не страшно…
Она прислоняется к дверям. Отрывает кусок подкладки, закручивает на голове тюрбан, чтобы скрыть отросшие темные корни волос. Ткань сползает на глаза, она догадывается, что у нее дрожат руки. Странно, думает она. Я не боюсь, а руки почему-то дрожат.
К вокзалу она подходит со стороны железнодорожных путей. Там стоят вагоны, она слышит лязганье. Вдоль состава идет путеец, простукивает колеса. Она прячется за товарным поездом, пережидает, пока рабочий пройдет, по ступенькам поднимается в башенку в конце вагона. Там скамейка, в деревянной стене — прямоугольное отверстие. Она встает у окошка. Поезд трогается, паутина рельсов остается позади, теперь вокруг поля. Дождь, ветер. Она стоит — и чувствует, как ее заливает волна счастья.
Она не знает, куда идет поезд.
У нее нет документов.
