Ричард Райт - Черный
— Это почему? — Притворное непонимание.
— Потому что ты сейчас навоняешь! — Прямой удар.
Все гогочут.
— Ну и подлец же ты, черномазый! — Беззлобная попытка устыдить.
— Почему это подлец? Гляди, черномазый, как тебя пучит, уже, наверно, подпустил! — Торжествующее заявление. Все с интересом ждут, что будет дальше.
— Горох сейчас полезет на пахту, пахта скажет: "Катись к растакой матери", и в кишках у тебя начнется война. Живот вздуется горой и лопнет! — Всеобщее ликование, ребята хохочут и не могут остановиться.
— Ей-богу, белым стоит поймать тебя, посадить в зоопарк и держать в запасе до следующей войны! — Попытка разработать тему в более широком аспекте.
— А когда войну объявят, тебя станут кормить пахтой с горохом — и воняй на весь мир! — Тема основательно расширена и углублена.
— Мы победим, потому что изобрели новый отравляющий газ! — Шумный восторг. Наконец смех мало-помалу начинает стихать.
— А что, по-моему, ядовитый газ очень полезная штука. — Так в разговор по ассоциации входит тема белого человека.
— Ей-богу, если у нас начнутся расовые беспорядки, я своим газом перетравлю всех белых! — Злорадство.
Одобрительный смех. Потом наступает молчание, и каждый ждет, что еще скажут другие.
— А белые-то здорово нас боятся. — Трезвый подход к старой проблеме.
— Посылают нас на войну, учат воевать, заставляют бить немцев, а когда мы возвращаемся, они дрожат при виде нас от страха и хотят убить… Похвальба и обида вместе.
— Мать рассказывала, белая хозяйка хотела как-то ее ударить, а мать говорит: "Мисс Грин, если вы меня ударите, я вас убью, и будь что будет!" — Тема еще больше обогащается, звучит мотив готовности постоять за себя.
— Да замахнись она на меня, я б ее на месте прикончил. — Вспышка гнева, утверждающая наше расовое превосходство.
Пауза.
— Ну и сволочи эти белые. — Ропот.
— Потому-то столько цветных и уезжает с Юга. — Просто констатация факта.
— А уж как им не по нраву, что мы уезжаем. — Произносится с оттенком гордости — как личной, так и расовой.
— Это уж да! Им бы запереть нас здесь, как в тюрьме, и чтобы мы на них батрачили.
— Первой же белой сволочи, которая ко мне пристанет, проломлю череп! Наивный бунт.
— А толку-то что? Поймают и убьют. — Отказ от наивного бунта.
— Ха-ха-ха… Уж это да, поймают как миленького. — Признание бдительности и силы белых.
— Просиживают день-деньской свои белые задницы, а негр чуть шаг не так ступит, сейчас же спустят с цепи тысячу ищеек, найдут и расправятся.
— Слушайте, ребята, может, они когда-нибудь переменятся, эти белые? Робкая надежда в голосе.
— Как же, держи карман шире! У них порода такая. — Надежда отвергается из страха, что ей никогда не сбыться.
— Все это чепуха, ребята! Я, когда вырасту, уеду на Север. — Осуждение тщетных надежд, мечты о побеге.
— На Севере черным живется нормально. — Довод в пользу побега.
— Рассказывали, на Севере какой-то белый ударил негра, так тот его просто изувечил, и ничего не было! — Жгучее желание поверить в возможность побега.
— Там все равно, черный ты или белый. — Попытка убедить себя, что справедливость существует.
Пауза.
— Слушайте, ребята, неужели на Севере дома и впрямь такие высокие? Переход по ассоциации к чему-то конкретному, желание поверить в вымысел.
— Ха, говорят, в Нью-Йорке есть дома в сорок этажей! — Утверждение невероятного, во что невозможно поверить.
— Вот страсть-то, не приведи господи! — Готовность расстаться с мечтой о побеге.
— А говорят, дома-то эти качаются на ветру. — Констатация чуда.
— Ну, ты, черномазый, даешь! — Изумление, отказ поверить в невероятное.
— Качаются, ей-богу, качаются! — Попытка настоять на том, что чудо существует.
— Неужто правда? — Сомнение и надежда.
— Ну чего ты мелешь? Если дом будет качаться от ветра, он рухнет! Это каждому дураку ясно. Тебя какой-то идиот дурачит, а ты уши развесил и слушаешь. — Возмущение, гнев, возврат к безопасной действительности.
Все молчат. Кто-то поднимает камень и швыряет его через пустырь.
— Почему все-таки белые такие гады? — Возвращение к старой проблеме.
— Как увижу какого белого, сразу плюнуть хочется. — Эмоциональное неприятие белых.
— А уж страшны-то, страшны! — Высшая степень эмоционального неприятия.
— Ребят, вы когда-нибудь к ним близко подходили, слышали, как от них пахнет? — Внимание: сейчас последует заявление.
— Белые говорят, от нас воняет. А мать говорит, от белых пахнет, как от трупов. — Желание видеть врага мертвым.
— Негры пахнут, когда вспотеют. А от белых разит всегда. — Врага надо убивать без промедления.
Разговор вился, кружился, вздымался волной, замирал, менял курс, набирал силу, креп, никем не направляемый, не контролируемый. О чем только мы тогда не говорили, что только не занимало наш проснувшийся ум: деньги, бог, любовь, цвет кожи, война, самолеты, машины, поезда, плавание, бокс… Легенды одной негритянской семьи передавались другой, передавались и обогащались народные традиции. Складывалось наше отношение к жизни, что-то мы принимали, что-то отвергали; рождались идеи, они проходили проверку, отбрасывались или расширялись, уточнялись. Но вот наступал вечер. Бесшумно носились летучие мыши, в траве трещали цикады, квакали лягушки. Одна за другой зажигались звезды, выпадала роса. Вдали появлялись желтые квадраты света — в домах зажигали керосиновые лампы. И наконец из-за пустыря или с улицы раздавался долгий протяжный крик:
— Эээээээээй, Дээээээйви!
Мы встречали призыв веселым смехом, но не отвечали.
— Загоняют скотину по домам.
— Чего ж ты не идешь, баран, тебя кличут.
Опять раздавался смех. Тот, кого звали, неохотно отделялся от нас.
— Эээээээй, Дэээээйви!
Но Дэйви матери не отвечал: это значило бы признать свою зависимость.
— Знаете, что делают фермеры с картошкой? Нет? Ну так узнаете!
— Как?
— Вот зарою вас в землю, а потом выкопаю.
Дэйви медленно плелся домой под наши смешки. Мы снова принимались болтать, но одного за другим звали домой — накачать воды из колонки, сбегать в зеленную лавку, в магазинчик купить продуктов на завтра, наколоть лучин для растопки.
По воскресеньям, если рубашки у нас были чистые, мать вела нас с братом в воскресную школу. Мы не возражали, поскольку ходили в церковь не для того, чтобы приобщаться к господу и постигать его пути, а чтобы встречаться с товарищами по школе и продолжать свои нескончаемые разговоры на всевозможные темы. Некоторые библейские истории были в общем даже интересны, но мы их переиначивали на свой лад, подгоняли к нашей уличной жизни, отбрасывая все то, что ей не соответствовало. Той же обработке мы подвергали церковные гимны. Когда проповедник выводил:
Добро, ты бесконечно и прекрасно…
мы перемигивались и тихонько вторили:
Кобель сбил бабу с ног — ужасно!
Мы уже были большие, и белые ребята нас боялись, к тому же между нами стали складываться те самые отношения, которые испокон веку существуют между белыми и неграми, будто других и быть не могло, будто они были у нас в крови или мы впитали их с молоком матери. Все то страшное, что мы слышали друг о друге, все дикие проявления вражды и ненависти, порожденные условиями нашего существования, всплыли теперь на поверхность и направляли наши поступки. Границей у нас служило паровозное депо, и по молчаливому уговору белые ребята держались по свою сторону, а мы — по свою. Если белый мальчишка оказывался на нашей стороне, мы забрасывали его камнями, если мы забредали на их сторону, доставалось нам.
У нас были настоящие кровавые драки, мы швыряли друг в друга камни, куски шлака, угля, поленья, железяки, разбитые бутылки и мечтали о еще более смертоносном оружии. Раны мы переносили стоически, без стонов и слез. Синяки и царапины от родителей скрывали — мы не хотели, чтобы нас били за драки с белыми. Однажды во время очередной стычки меня рубанули по голове разбитой бутылкой, из глубокого пореза хлынула кровь. Я стал унимать ее, зажимал рану какими-то тряпками, а когда мать вернулась с работы, пришлось ей все рассказать, потому что было ясно — без врача не обойтись. Мать побежала со мной к доктору, и он зашил мне рану; дома она меня выпорола и навеки запретила драться с белыми мальчишками, ведь они могут меня убить! А она целыми днями работает, да тут еще волнуйся из-за меня! Я, естественно, пропустил ее слова мимо ушей, потому что они противоречили кодексу улицы. Я обещал, что не буду драться, но знал, что если свое обещание выполню, то потеряю уважение ребят в нашей компании, а мы с ребятами жили одной жизнью.
Мать заболела, да так сильно, что не могла больше работать, и добывать на жизнь пришлось мне. Сначала я носил завтраки рабочим в депо и получал за это двадцать пять центов в неделю. Доедал за ними, если что оставалось. Потом получил работу в маленьком кафе — таскал дрова для большой печи, следил, чтобы она не погасла, а также бегал с лотком на вокзал к поезду, который останавливался здесь на полчаса. За эту работу я получал доллар в неделю, но, видно, был мал и слабоват для нее: однажды, поднимаясь с тяжелым лотком в вагон, я упал и уронил его на землю.
