Михаил Вивег - Игра на вылет
Более чем двадцать лет спустя Ева понимает его. Мало кто тогда думал, что все три года она не позволяла ему ничего, кроме поцелуев и нежных поглаживаний. Он нравился ей конечно, но любить его она не любила (после свадьбы Джеф иной раз напоминал ей об этом, и они вместе посмеивались). Тем не менее однокашники, учителя и ее родители с самого начала считали их идеальной парой. В последнем классе уже все без доли сомнения полагали, что у них близкие отношения (правду знали только Том и Скиппи). Когда Джеф не приходил утром в школу, классная руководительница при всех выясняла у Евы причину. Когда Евин отец поехал за новой машиной, то взял с собой Джефа. Ева понимала, что с ней происходит нечто противоположное тому, что происходит с большинством девушек ее возраста: она делает вид, что занимается сексом, и родители вроде бы ничего не имеют против, хотя о Джефе (да и о ней самой) мало что знают. Почему они в это поверили? Она просто чувствовала себя виноватой, что водит всех за нос. И почему именно Джеф? — спрашивала она себя. Она что, должна выйти за него замуж и иметь от него детей лишь потому, что он ее забронировал? Или потому, что он красивый? Или потому, что эта идея всем нравится?
Стыдится она и той истовости, которую невольно возбуждает в Джефе. Сексуальность, считала она, это нечто глубоко интимное, однако Джеф своими откровенными ухлестываниями высвечивает ее, выставляет всем напоказ. Он так старательно пытается залезть ей в трусики (как в своей пресловутой манере сформулировал Скиппи), что Еве и самой кажется, будто на глазах у всех она ходит в одних трусиках. Как бы это лучше выразить? Почти так же чувствовала она себя еще в начальной школе, когда мальчишки пускали ей зайчики на грудь и она со стыда готова была провалиться сквозь землю. Если немного утрировать, то бешеную одержимость Джефа она воспринимала чуть ли не как доносительство.
Годы спустя Мария расскажет ей, что на одном из классных сборищ, где ее не было, Том сказал: «Она пришла к нам, а тут уже ждал ее написанный сценарий. Сценарий теленовеллы: пригожий юноша с первого взгляда влюбляется в красивую девушку, и они в конце концов женятся… Вся проблема в том, что она была — как и все мы — слишком молода и ил глупа, чтобы суметь отвергнуть главную роль в такой love-story».[18]
Это заденет Еву, но ей придется признать, что в его словах что-то есть.
Джеф и Том все четыре года гимназии — неразлучная пара, иногда к ним присоединяется Скиппи. Еве кажется, что ее любят все трое: Джеф — упрямо, стоически; Том — тайно, отчаянно; Скиппи, понимающий, верно, что не имеет шансов, — самым забавным образом: он не боится выставить себя в смешном свете, ибо сознает, что в его случае все яснее ясного. Он строит Еве комичные любовные рожи, бросается к ее ногам, обнимает ее колени и в школьной столовке целует голубую пластиковую кружку, из которой она только что пила. И еще ходит изливать душу ее родителям: когда однажды вечером Ева возвращается домой с очередной платонической встречи с Джефом, Скиппи сидит в гостиной и распивает с ее матерью мятный чай.
— А вот и она, познакомьтесь, — восклицает он, увидев удивленную Еву в дверях. — Солнце дней моих, тьма ночей моих. Ева. Смертельная болезнь из трех букв.
Он надрывно стонет и бросается на ковер, причем расшибает лоб о журнальный столик. Евин отец, который не терпит Скиппи, хочешь не хочешь должен отвезти его в «неотложку», где ему накладывают шов на безобразно рассеченную кровоточащую рану.
Поступление Скиппи на медицинский факультет для ее родителей большая неожиданность, чем для нее самой, а когда через год-другой она сообщает им, что Скиппи специализируется по гинекологии, мать долго громко смеется.
Том — иной случай. Хотя Еве и импонирует, как в данной ситуации он стремится сохранить достоинство (иногда в этом есть даже нечто героическое, как бы высокопарно это ни звучало), но, с другой стороны, в его присутствии она никогда не чувствует себя достаточно свободно. Даже с болтливым Скиппи ей лучше, чем с вечно нахмуренным Томом, который избегает ее взглядов и самых легких прикосновений и по большей части вызывающе, подчеркнуто быстро уходит.
Алица утверждает, что ее сексуальность тогда была еще не разбужена, а теперь, дескать, снова уснула. Ева не знает, откуда у дочери эти выражения.
— Да, надеюсь, что твоя сексуальность тоже еще не разбужена, — говорит она, стараясь выглядеть строгой матерью.
— Ничего другого, как надеяться, все равно тебе не остается, — улыбается Алица таинственно, и Еве ясно, что она блефует.
— Ма-ам, — говорит дочь подозрительно протяжно, — какой мужчина тебе нравится? Например, из актеров?
— О господи… Оставь меня с мужчинами в покое.
— Ну скажи. Все-таки кто-нибудь должен тебе нравиться! — Она обращает к ней невинный взгляд. — Или из певцов.
Ева весело качает головой.
— Почему ты не хочешь мне сказать?
Это звучит укоризненно, грустно. Ева убирает волосы с ее лба.
— Дан Барта, — серьезно говорит она спустя минуту.
Алица недоверчиво смотрит на мать, но когда убеждается, что это не розыгрыш, на ее еще полудетском лице появляется искренняя радость. «Она рада, что я еще думаю о сексе», — осеняет Еву.
— Клёво! У нас одинаковый вкус!
— А знаешь, где он мне особенно нравился? — говорит Ева с улыбкой, которая обязательно должна казаться Алице таинственной. — В «Букете».[19]
— В «Букете»?
— Да, в этом фильме. Играет водяного.
Фуйкова
Всегда, когда иду к папе в Богницы, радуюсь деревьям в парке («радуюсь», пожалуй, тут сильное слово, но вы же знаете, что я имею в виду): столетние липы, пихты, ели, яворы, красные буки. С ранних лет подхожу к жизни абсолютно рационально и прагматично, тем не менее в данном случае не могу избавиться от ощущения, что эти вековые деревья создают ауру какого-то огромного мистического первозданного мира. Вы понимаете, что я хочу сказать? Повсюду флигели, полные безумцев, психопатов, умирающих алкоголиков, усталых сестер и нервозных посетителей, а эти деревья, несмотря ни на что, сохраняют абсолютный покой. Они стоят выпрямившись, сквозь кроны проблескивает солнце, в листве шумит ветер, и у человека чуть ли не создается впечатление, что никаких трагедий здесь не разыгрывается. Люди умирают, потому что пришел их час. И так будет вечно. Папина не слишком счастливая жизнь завершилась, и я, его дочь, здесь с ним. Все так, как и должно быть. Однако стоит мне подойти к зданию, где уже несколько месяцев лежит папа, деревья исчезают, меня окружают голые стены, и как только в открытую дверь ближайшей палаты я замечу первого хрипящего старика — иллюзии как не бывало. Разве может бук или явор примирить нас со смертью?
Глаза у него закрыты, но я знаю — он не спит.
— Привет, папа. — Я касаюсь его руки.
Он смотрит на меня, заросший как ров (по его всегдашнему выражению), в носу трубочка с кислородом. Его радость при моем приходе, похоже, непритворная. Я окидываю взглядом капельницу и осторожно присаживаюсь на край кровати. Пластиковый мешочек с мочой, подвешенный к продольной стенке кровати, уже полон, так что перед уходом надо будет его опорожнить.
— Ты хочешь подняться?
Он кивает. Меня беспокоит, что он еще не произнес ни слова. Я беру электрический пульт, слегка нажимаю кнопку, и папа под тихое жужжание медленно принимает сидячую позу — в ней есть что-то гротескное; я делаю это неохотно, никогда не могу найти правильное положение.
— Хорошо? — спрашиваю.
У отца недовольный вид.
— Ниже?
Опять кивает. Я опускаю его сантиметра на два, но он кривит лицо.
— Слишком?
Поддакивает глазами. Вдруг до меня доходит: никакого хорошего положения для умирающего не существует. Когда вы умираете, никто, даже ваша дочь, никакое оптимальное положение найти для вас не может.
Я возвращаю его в изначальную позицию, и он присвистывает. Иногда у него настоящие боли, другой раз он чуть переигрывает; вся проблема в том, что я не научилась это различать. Думаю, о чем я буду рассказывать ему в первую очередь.
— Знаешь, кому я вчера оформляла квартиру? — говорю я размеренно и называю имя менеджера известного банка.
Папа, как и следовало ожидать, преувеличивает свою заинтересованность: хватает меня за руку, сжимает ее и гладит меня по щекам. Господи, папа, говорю я про себя, ведь тому человеку я всего лишь помогала выбрать шторы… Папа нашаривает баночку на столике, чтобы надеть протез. Отец того, кто оформляет квартиры менеджерам самых больших банков страны, не может, однако, быть без зубов.
— Тебе бы надо зубы немного почистить, — советую я ему.
