Томас Хюрлиман - Сорок роз
Снизу доносится свист.
— Иду, папá!
В курительной сумрачно, как в церкви. Шторы задернуты, кресла укрыты чехлами, книжные стеллажи безмолвны, поднос с виски убран, пепельницы вымыты. И глобус, наверно, никогда больше не осветится, никогда не будет вертеться. Все здесь уже оцепенело, только на стене, высоко над бюро, красовался в золотой раме совершенно живой портрет: Соловушка, Мариина бабка. Из-под чепца волной стекали черные локоны, а приподнятые левой рукою темно-красные тафтяные юбки обнажали башмачок, который задавал такт.
В гостиной уже закрыли ставни, задернули шторы, и, хотя отдельные лучи света, точно белые трости слепцов, протыкали темноту, это светлое, полное воздуха помещение в одночасье обернулось музеем. Картины стали темными пятнами, зачехленные кресла походили на стадо животных, а стенные часы словно бы вот сейчас вздохнут напоследок, задребезжат и пробьют в последний раз, чтобы затем умолкнуть навсегда. Но странно, очень странно: стол с массивной стеклянной крышкой, который она до сих пор считала на редкость уродливым, вдруг показался ей удивительно красивым, будто сверкающая льдина, а когда взгляд упал на черные, матово поблескивающие львиные лапы буфета, Мария не удержалась от слез. Согнула пальцы, чтобы на прощанье помахать львам, но лишь слегка пошевелила рукой, будто опасалась нарушить зимний сон царственных зверей своего детства.
— Где ты там, красоточка?
В белом чесучовом костюме папá выглядел совершенно неотразимо. К пенсне он прицепил темные линзы, бородка была аккуратно подстрижена, волосы седой волной падали на стоячий воротничок.
— Отныне, — лукаво провозгласил он, — я вовсе не портной, а путешественник, en compagnie de та fille.[17]
Он подошел к гардеробу, надел перед зеркалом круглую соломенную шляпу, проверив, гармонирует ли ее лента с гарденией в петлице.
— Когда подплывем к статуе Свободы, — улыбнулась Мария, — непременно выбросим твою шляпу за борт. Она до ужаса démodé,[18] а за океаном, в Штатах, как считает Луиза, изрядно опередили наше время.
Папá эту тему не поддержал, молча осматривал себя в зеркале. Гардению он сорвал на рассвете в парке, украсил ею лацкан пиджака, а шелковый шейный платок, небрежно заправленный под ворот, конечно же был из его собственной коллекции: подводная растительность в стиле ар-деко. Зажав под мышкой трость — черное дерево, серебряный набалдашник, — он повел дочку через переднюю к выходу.
— Всё взяли?
— Да, — сказала она. — Ключи можно оставить здесь.
— Верно, — буркнул папá, — они нам больше не понадобятся.
— Идем, — поторопила Мария, — пора!
Но в этот миг Луиза, до сих пор делавшая вид, что при всем желании прощаться ей недосуг, высунулась из кухонной двери и, шмыгая носом, сообщила, что спрятала кое-что в чемодане, на самом дне.
— К твоему дню рождения, Марихен! — разрыдалась она. — Милая моя девочка, бедняжка! У тебя ведь скоро день рождения! — Луиза с такой силой захлопнула дверь, что с оленьих голов, от веку глядевших в переднюю своими темными глазами, посыпалась невесомо-легкая пыль. Секунда — и в кухонной мойке зазвенела посуда от завтрака. Луиза продолжила работу, словно ничего не случилось.
Минуту-другую отец и дочь неподвижно стояли перед гербовым витражом — ножницы на светло-красном стеклянном фоне.
— Ты помнишь, от чего умер старый Шелковый Кац? — вдруг спросил папá.
— Он упал со стремянки, когда подстригал катальпу.
Папá кивнул.
— Проектируя герб, Шелковый Кац наверняка думал о твоем прадедушке, который пришел сюда из Галиции. Для династии, имеющей дело с тканями, ножницы — самый подходящий символ. Портного делает крой, а не пошив, именно крой задает стиль. Кстати, эти окаянные ножницы сыграли роковую роль в гибели Шелкового Каца.
— Ножницы?
— Да, хитрюжка моя, катальпу подстригают ножницами, и дедушка твой, к несчастью, упал так неловко, что одно лезвие проткнуло ему шею, прямо под гортанью.
— Н-да, — с легкой улыбкой проговорила она, — мы уезжаем, но частица нас остается здесь. Как видно, в жизни бывают минуты, когда человек разрывается надвое.
В пути I
Ее автомобильный наряд был черно-белым. Черные туфли, чулки, юбка, белая блузка, белый платок на голове. It’s too much Audrey, наверно, сказал бы сын, чересчур а-ля Хепберн, ужасно démodé, и был бы прав, время Одри Хепберн давно passé, звезда ее клонилась к закату, река вновь стала могучим потоком, все, что ему не годилось, он смывал, расплющивал, в том числе, увы, и великих кинозвезд и их фильмы, например «Завтрак у Тиффани», где юная Одри в узеньком красном платье и темно-синей накидке-болеро идет по Пятой авеню, потом заглядывает в ювелирный магазин, а в руках, затянутых в длинные, до локтя, перчатки, держит бумажный стаканчик… или, может, «Завтрак у Тиффани» — фильм черно-белый? Движение на шоссе стало нервознее, солнце опускалось к горизонту, обернулось прудом, жирным, вязким, и уже издалека Мария увидела автозаправку у следующей эстакады, похожую на расцвеченный флагами пароход.
Ей удалось наверстать время. Она уложится в срок. Даже если сделает тут остановку. Примерно в пять доберется до пригородов, а еще через полчаса подъедет к «Гранду», и, когда войдет в вертящуюся дверь отеля, в зеркалах холла, как всегда, возникнет целый кордебалет Марий — все черно-белые, с улыбкой на губах, с сумочкой под мышкой и кожаным чемоданчиком в руке, в котором лежало платье от Пуччи. Старший швейцар с достоинством приложит ладонь к груди зеленой, расшитой галуном ливреи, наклонит голову и поздравит ее от имени персонала: «Мадам, наилучшие пожелания по случаю сорокалетия!»
«Мсье, никак не ожидала, вы очень любезны, большое спасибо!»
Лифтом она поднимется наверх, в звуках музыки, снова окруженная зеркалами, так что можно быстренько оглядеть швы на чулках, макияж, прическу, цвет лица, а потом поспешит по мягкой красной дорожке коридора, бой отворит ей дверь, а там в самом деле будет стоять он, уже в смокинге, засунув правую руку в карман брюк, тень на фоне вечернего неба: Макс.
«Мария, ну наконец-то!»
«Розы, Макс, они просто изумительны!»
«Доставили вовремя?»
И в эту минуту зазвучит знаменитый сонг из «Вестсайдской истории» — «Мария-Мария-Мария!». Дверь распахнется, и Серджо, старший официант, внесет поднос с шампанским. «Quarant’anni? Non é vero!»[19]
«Правда, Серджо, правда…»
Кабриолет снова пошел на обгон.
Мария дала газу и последовала его примеру.
Би-би, би-би…
Вдали горели костры, дым тянулся ввысь, а уборочные машины, которые, точно жуки, ползли вдоль горизонта, оставляли за собой крохотные кубики лета.
Трехчасовые новости, о Максе ни слова, дальше вторая эстакада, пазы в бетоне, она в левом ряду, темп нарастал, прическа в порядке, белый платок тоже на месте, как и темные очки, косточки болят, но вполне терпимо, окаянный возраст сперва дает о себе знать в ступнях, потом по варикозным венам ползет выше, пока не добирается до глаз, до слуха, до рассудка, до памяти… Она едет дальше.
Забавно, каким-то образом в городке за нею, похоже, сохраняется двойственная слава. Хотя она уже не Мария Кац, натурщица Перси, а Мария Майер, супруга уважаемого политика. Правду ли сказала Адель? В самом ли деле она случайно выглянула в окно как раз в ту минуту, когда к дому подъехал Оскар на своем черном «мерседесе»?
Нет, ни к чему сейчас думать об Оскаре. И о любопытстве Адели. И о сплетнях в городишке, они там вечно судачат, сидят на автозаправке, глазеют на подъезжающие и отъезжающие машины, слушают свежие новости, о которых сообщает почтальон, одни и те же истории о расцвете и увядании, о приездах и отъездах…
Предки…
Потомки…
Би-би, би-би…
У следующей эстакады опять пришлось затормозить, снова затор, рев, смрад, потом наконец оранжевые предупредительные мигалки, красно-белое ограждение, машина под брезентом, кучи щебенки и песка с непременной лопатой, торчащей словно неподвижная стрелка часов, по сторонам жнивье, жуки уборочных машин, кубики лета, а над всем этим чистая бесконечность, ни облачка, ни синевы, ни самолета, просто небо, и всё, думала Мария, продолжая путь.
Тринадцатый день рождения
Гостиница «Модерн» находилась в верхней части Старого города и внешне походила на башню, а внутри напоминала запутанную лисью нору. Внизу, на стойке портье, день и ночь трезвонил телефон, однако хозяйке, синьоре Серафине, снимать трубку было недосуг, со всех сторон ее непрерывно осаждали рыбаки и зеленщики, эмигранты и фашисты, которые, ухаживая за нею, сыпали угрозами и комплиментами.
Чтобы подняться на тот или иной этаж, нужно было одолеть множество лестниц и лабиринт коридоров; электрическое освещение имелось только в столовой, и дом насквозь провонял керосиновым чадом, повсюду громоздились штабеля чемоданов, а на лестницах караулили франтоватые судовые агенты, норовившие навязать постояльцам место на пароходе.
