Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

Теперь Анюта отводила Витьку к соседям и спешила в школу. В школе было уютней, чем дома. И сидя на уроках, она помнила, что дом стоит пустой. В этот бесприютный дом тоскливо было возвращаться. Витька уже выглядывал ее из окна чужой хаты или она подбирала его на улице. Они доставали из печки чугунок с кашей или похлебкой, обедали вдвоем.

Скоро занятия в школе закончились, и на Анюту постепенно переложили часть бабкиных дел — и Витьку, и огород, и хозяйство. Только поздно вечером, когда садились ужинать с отцом, было чуть-чуть похоже на прежнюю жизнь. На ночь Анюта никогда не забывала менять воду в стакане на подоконнике. Рядом на блюдечке лежали два пряника и конфетка. Это для бабы Арины, она сорок дней и ночей будет ходить домой ночевать, потом бросит ходить. Много раз Анюта хотела захватить этот момент, но вода стояла нетронутой…

— Вот помру я, ходите ко мне почаще на могилку, — просила когда-то баба Арина.

— Каждый день буду бегать, — обещала балаболка Любка.

— Да уж, от тебя дождешься, — сомневалась бабка.

Как-то незадолго до ее смерти пришли к ним вечером соседки на свои старушечьи посиделки, гомонили про многое и незаметно перескочили на свою любимую тему — про смерть. Все умирать боялись, всем хотелось угадать свои последние деньки и, если можно, их оттянуть. Только баба Арина совсем не боялась смерти, ждала ее спокойно и рассудительно.

— Вот буду лежать… — смело загадывала она про свое небытие, — буду себе полеживать и поглядывать — кто там идет, не мои ли меня навестить?

Анюта даже поежилась, услыхав такое! Но вот прошло три недели после похорон, наступила Родительская Духовская суббота, и потянулся народ на кладбище поминать родных. Собрались и они с матерью, уложили в узел полотенце, блины, мед. Еще издалека заметила Анюта, что на бабкиной могилке вырос цветочек голубенький, да такой глазастый. Он так и уставился прямо на Анюту и головкой закивал — пришли, пришли, вот и хорошо! Ту и вспомнились бабкины слова. Анюта украдкой поглядывала на мать, но та будто не заметила цветок, всю траву выполола, посадила на могиле еще лесной земляники.

Анюта ни одной живой душе не рассказала про это. Может быть, никто цветок и не видел, может быть, ей только почудилось. Скоро он исчез и никогда больше не появлялся. В тот день приснился мамке вещий сон. Ей пустые сны не снились, только со смыслом. Будто сидит баба Арина на своем топчане в спаленке, сложив руки на коленях, как она любила посидеть, справившись по хозяйству, и говорит: «Сашка, ты гляди, устрой мне на сорок дней хороший помин, собери моих подруг и родню, и я приду напоследок посидеть с вами, потом меня уже не пустят…».

Не раз и не два пришлось услышать Анюте про этот сон. Кто бы ни зашел к ним, мать тут же принималась рассказывать: про то, как она, проснувшись, долго лежала и не могла опомниться, как захотелось ей тут же, немедля, вскочить и готовиться к сорокоусту. Она начала хлопотать в тот же день, поминки подкатят, не успеешь оглянуться. Решено было зарезать поросенка, хотя нормальные люди не режут свиней в июне. Батя это решение молча поддержал, как всегда посмеявшись над мамкиными вещими снами. Баба Поля с Настей пытались ее уговорить: не лучше ли купить мясо на базаре или выписать в колхозе. Но мать и слышать про это не хотела, она ходила как безумная после этого вещего сна.

— Бабулечка меня вырастила, я даже не помню своей матери, и детей моих вырастила, так неужто, крестная, я пожалею для нее какого-то поросенка?

Баба Поля, подперев кулачком подбородок, молча улыбалась на мамкину горячность, зато Настя долго сокрушалась и жалела поросенка:

— Кабы ж это для баушки, а то набежит прорва и вмиг сожрут боровка, только оближутся, окаянная сила!

Но вот сравнялось сорок дней. Все с нетерпением ждали, наготовили всего — нагнали самогонки, напекли блинов, наварили холодца. Народу столько назвали, что пришлось таскать столы и лавки от соседей. Пришла и большая и дальняя родня с Прилеп, Голодаевки и Мокрого. Сначала сидели тихо и грустно, кушали внимательно, потом зашумели.

Анюта только об одном думала — где сейчас баба Арина? И чудилось, что она повсюду, по всей хате витал ее дух. То сидела она на лавке и с удовольствием глядела, как едят люди на ее поминках, она ведь так любила гостей и умела угощать. То, притомившись от людей, лежала бабуля в своей спальне и слушала оттуда застольные разговоры. И кажется, никто не чуял ее присутствия, кроме Анюты, да еще, может быть, матери. И было это вовсе не страшно, даже обыкновенно.

В общем-то поминки всегда скушные. В начале они похожи на все праздничные застолья. Все они сливались в Анютиной памяти в одну смутную, сумбурную картину — сидят за столом, едят, пьют, гомонят, и в этом гомоне не слышно ни слов, ни речей. А когда гости наедятся и выпьют, то запевают песни и танцуют. А на поминках петь и плясать нельзя.

Как-то соседи поминали своего дедушку, и к концу мужики, забывшись, затянули Хаз Булата. Старушки были очень недовольны. Но мужики оправдались: дескать, это любимая дедова песня, и ему приятно будет послушать ее на собственных поминках, а может быть, и тихонечко подпеть, ведь они оттуда все видят и слышат.

Анюта сидела на холодной лежанке и поглядывала на гостей. Некоторые явно не знали, чем еще заняться, кроме еды, куда себя девать. Можно было бы и песни попеть, бабуля бы не возражала, подумала Анюта. Только не Хаз Булата, они с бабкой не любили этого жестокого старикашку. И Стеньку Разина не любили, который бросил красавицу княжну в набежавшую волну. Не стоят они того, чтобы про них пели, эти человекаубийцы. А крестный даже слезу роняет, когда слушает эти песни, вместо того чтобы вдуматься в то, что они натворили. Странные все-таки люди! Нет, бабуле нравились песни жалостливые, «сиротские», про Машеньку, которая «разнесчастною на свет зародилася, худая с ней долюшка приключилася». Эти песни навевали черную тоску, но старушки с удовольствием их затягивали и надрывали себе душу.

Анюта любила песни светлые, духовские, чтобы как грянула — и зазвенело бы в ушах, а на душе сделалось радостно и бездумно. Иногда в этих песнях есть и печальное, но как сладко попечалиться над чужою несбывшейся любовью или незадачливой судьбой. И все-таки жалко, что нет такого заведения на поминках песни петь.

Когда поминальщики стали расходиться, Анюта крепко спала на бабкином топчане, убаюканная гулом голосов. Снился ей глазастый цветок на бабкиной могиле и белые ромашки, которые вдруг, как лопухи, разрослись и заполонили все кладбище. Отходила баба Арина свои положенные сорок дней, и больше ее не пустят.

Смерть бабки провела межу, за которой пошло оскудение их жизни. Они старались не горевать, ведь бабуля ушла тихо и мирно, в положенный срок. А через неделю после Сорокоуста началась война.

Часть 2. Война

В ночь на двадцать второе июня матери снова приснился вещий сон. Рано утром она принесла его на ферму:

— Девки, сегодня видела сон: как летит самолет и прямо на нашу хату…

— Это какое-то известие? — гадали девки.

Они уже подоили, прибрались и собрались идти по домам. Вдруг скачет верхом Борька, конюх с Мокрого.

— Что-то Борис верхом летит, не случилось ли что?

— Бабы, война! — прокричал он на ходу и понесся дальше.

Анюта сначала не поняла, почему они так встревожились: война шла давно, и много мужиков забрали на финскую. Но уже к вечеру стали приносить повестки, и слышно было, как заголосили, сначала в одной хате, потом в другой… Отец тоже получил повестку, начались спешные сборы и проводы. Всего сто восемьдесят мужиков и парней забрали на войну из Дубровки, Голодаевки и Прилёп. Всех закрутило-завертело в этом прощальном вихре, и когда Анюта опомнилась, отца уже не было, и крестного не было, остались они одни-одинешеньки.

Проводы запомнились Анюте песнями.

Вы гуляйте-ка, ребята, вы гуляйте, молодцы,Я сегодня вам товарищ, а назавтра я солдат.Повезут меня в солдаты на троечке вороной,На троечке вороной, по той улице Тверской,Где прегромный-большой дом, называется прием.

И через много лет, когда запевали эту песню, Анюта вспоминала отца как живого. Она сидела за столом как раз напротив и смотрела, смотрела на него во се глаза. Батя сначала слушал песню, улыбался, щурился, потом сам запел. И тут по его лицу пробежала потерянная, грустная думка.

Приемщики выходили, Ваню под руки вводили,Приемщики-фельдшера смотрели тело белое.Тело бело, грудь здорова, закричали — Ваня гож!Закричали — Ваня гож, на солдатика похож.

Провожали рекрутов до самого Красного Бора. Народу шло — туча, с гармошкой, с песнями. Кто пел, кто голосил. У моста стали прощаться, бабам с детишками надо было спешить домой, скоро коров пригонят. А молодежь решила идти до самой станции. Любка вернулась только утром, проводив батю и своего жениха.