Андрей Матвеев - Случайные имена
— Понимаю, — почти шепотом отвечаю я, — слава Богу, что ты еще не додумалась вставить мне в рот кляп.
— А зачем? — недоумевает она. — Я не хочу принести тебе боль, я люблю тебя, пусть это ничего и не значит, единственное, чего бы мне хотелось, так это вылечить тебя, успокойся и доверься мне, лежи спокойно…
— Куда уж спокойней, — говорю, пытаясь напрячь стянутые ремнем руки, — знаешь, я не знал, что ты такая сильная!
— Все будет хорошо, — продолжает Сюзанна, как бы не слыша моей реплики, — все действительно будет хорошо, сейчас ты выпьешь лекарство, а потом уснешь, когда же проснешься, то мир станет другим, он будет новым, начнет сверкать и переливаться изумительно чистыми красками, поверь и не мешай!
Я и не мешаю, я лежу и смотрю, как она подходит к тумбочке, достает из нее какой–то флакончик (как он оказался в ней, откуда?), берет стакан для питьевой воды, стоящий рядом с наполовину пустым (или наполовину полным) графином, наливает в стакан воды из уже упомянутого графина, а потом начинает капать из флакончика, первая же капля придает бесцветной воде ярко–рубиновый цвет, он прямо на глазах начинает сгущаться, пока не становится темно–вишневым, почти черным.
— Выпей, — говорит Сюзанна. Я мотаю головой. — Не дури, выпей, ведь я не сделаю тебе ничего плохого!
Я все так же мотаю головой, и тогда Сюзанна берет стакан и подходит к кровати, с внезапной ловкостью и (повторим) совершенно несвойственной ей силой она заставляет меня открыть рот, делая при этом мне очень больно, когда же я, не выдержав, разжимаю челюсти, то она вливает в меня всю жидкость из стакана, оказавшуюся на вкус чуть сладковатой и приторно–терпкой, с легким травяным привкусом.
— Вот и все, — говорит она мне, — а ты боялся!
Я не могу ей сказать, что боюсь до сих пор, мне просто не хочется ничего говорить, я лежу и смотрю в потолок, ожидая, когда выпитый раствор начнет действовать, но пока ничего не происходит, лишь чуточку подташнивает, но ведь это от нервов, скорее всего, это просто от нервов, так что я совершенно напрасно ожидал чего–то зловещего, разве может Сюзанна желать мне зла, думаю я, ощущая, как в теле появляется необычайная легкость, несмотря на путы, которыми стянуты руки и ноги, несмотря на то, что я распластан голым на кровати, как большая бабочка в расправилке безумного лепидоптеролога, уже большая, звонкая игла проткнула ее мягкое, покрытое нежнейшим ворсом брюшко, и руки профессора с еще большим азартом тянутся к иглам поменьше — приходит черед крылышек, пора и их спеленать тонюсенькими полосками мягкой папиросной бумаги!
— Помнишь, — внезапно говорит Сюзанна, устраиваясь на кровати у меня в ногах (большой свет, ярко горевший, когда я вошел в номер, она погасила, тускло светит лишь ночник, что стоит в изголовье, на прикроватной тумбочке), — ты мне рассказывал про скульптурную группу, что видел в парке того дома отдыха, где тебе довелось побывать? — Я так же молча, киваю головой. — Еще тогда я начала догадываться, что с тобой происходит не совсем то, видимо, ты слишком много работал в последнее время, и в твоей голове совместилось два мира, один обычный, в котором и проходит наша с тобой жизнь, и тот, который ты конструируешь за письменным столом, согласен?
— Нет, — говорю, — и ты прекрасно знаешь, что дело не в этом!
Сюзанна начинает смеяться, а потом вдруг приближается ко мне и целует в губы, взасос, умело и долго, то есть так, как она не делала этого никогда, я чувствую ее голое тело, набухшую, полную желания грудь, плоский, хотя и мягкий живот. Сюзанна смотрит на меня широко раскрытыми глазами, рот ее плотно сжат, мне становится душно, комната заливается красным светом, рука Сюзанны пробегает по моему животу, гладит, отпускает меня, но это не значит, что пытка закончена, все еще только начинается, красный свет в комнате становится все гуще, он клубится, переливается, спрессовывается в непонятную массу, которую можно резать ножом как студень. Мне хочется спросить, входит ли эта процедура в прописанное лечение, я пытаюсь разжать губы, но понимаю, что это не удастся, как не удается разорвать ремень, стягивающий руки, и рубашку, плотным жгутом удерживающую ноги, как не удастся встать и покинуть эту пещеру, в которой застывшая красная масса закрывает уже верхние своды, лишь журчащая струйка воды нарушает тишину подземелья, соединяясь с хриплым дыханием Сюзанны, вновь начавшей обследовать руками мое тело.
Но внезапно я понимаю, что Сюзанна оставила меня в покое, просто исчезла, растворилась в окружающем красноватом (да будет так) мраке. Ни ее хрипловатого дыхания, ни касания теплого и властного тела — я один, вокруг пустота, да вдобавок такое ощущение, что все эти чертовы путы, всего лишь мгновение назад сковывающие меня, исчезли и я свободен, хотя что толку от подобной свободы — непонятно где и в каком окружении, лишь все та же красноватая, желеобразная масса, но хоть можно встать с ложа (не кровать ведь это), встать и сделать первый шаг.
Он дается с трудом, ноги ноют от веревок, кисти рук ломит от боли, но все это ерунда в сравнении с той свободой, которая внезапным даром свалилась на меня, и я смело (что уж совсем странно) иду в эту срамную, желеообразную, красноватую темноту, чувствуя лишь, как непонятно откуда взявшаяся вода холодит ступни ног, да порою некая мерзкая тварь — то ли крыса, то ли ящерица, хотя может ли последнее порождение Господа быть такой же волосатой, как любимый грызун всех подземелий, — невзначай касается меня и тогда озноб пробегает по всему телу.
«Но где же Сюзанна, — думаю я, — куда подевалась эта безумная женщина? Неужели ее роль окончилась и она передает меня просто из рук в руки? Вот сейчас и начинается моя дорога скорби, долгая, вековая дорога, мощенная грубым булыжником, отполированным множеством ног таких же, как и я, страдальцев. Тысячелетиями проходили они по ней, неся за собой весь убогий скарб нажитых за жизнь — чего, грехов? А насколько греховен человек, чтобы вот так, как я, попадать в руки тому, кто не просто порождение тьмы, но сам есть тьма, хотя опять же — если свет, который в тебе, тьма, то что есть тьма?»
Но тут я упираюсь в развилку дорог, хотя дорогами–то это назвать нельзя, узкие боковые ходы, то ли гномами, то ли троллями пробитые штольни, и непонятно, куда сворачивать — направо, налево? Я сую руку в карман, нашариваю коробок спичек и подкидываю вверх, решив, что если поймаю его стоймя — то идти влево, а если он упадет плашмя (очаровательная рифма: стоймя–плашмя), то, естественно, вправо… Что же, так и происходит, и вот я уже карячусь на четвереньках, красноватый, желеобразный туман рассеялся, пусть ход и узкий, но видно, что откуда–то падает свет, нет, не спереди, сбоку тоже сплошная темнота, но свет, неяркий, в описании какого–нибудь элегического романного момента я бы употребил эпитет «предвечерний», так вот этот предвечерний свет позволяет мне разглядеть стены этой чертовой штольни, блестящие, будто по ним проходят выходы золотоносной породы, хотя — скорее всего — это самый простой пирит, но я слишком далек от геологии, минералогии и прочих подобных наук, и если что и продолжает волновать меня, то это та встреча, которая — в этом я уже не сомневаюсь — ожидает меня совсем скоро, чуть–чуть, и в дамки, ваша карта бита, говорит старый игрок, приготовивший на всякий случай шандал — вдруг я играю крапленой колодой. Но тут ход (штольня, лаз, продолжайте, доверясь собственной эрудиции) делает еще один поворот, и я вновь оказываюсь в каком–то зале, его размеры мне не ясны, они скрыты постоянно клубящимся туманом, только уже не красновато–желеобразным, а светло–молочным, цвета лунного камня.
Хватит нанизывать слово за словом, пора отложить сигару в пепельницу, перевести дух, осмотреться и вновь подумать: что делать дальше, куда идти, может, назначенная встреча ожидает меня здесь, может, именно там, в самом центре этого молочно–белого тумана, высится резной трон из обсидиана, и дьявол, сатана, злобный буддийский мара уже поджидает меня, потирая руки от сладострастия и готовя все для обряда посвящения и прежде всего — да, вы правы: уже упоминавшийся в самом начале моего повествования обоюдоострый кинжал и инкрустированный золотом маленький хрустальный бокальчик, по обоим сторонам от трона его ближайшие сподвижники, и кто знает, но, может, и мне выпадет честь со временем занять такое же место, пусть для этого и придется припасть устами к зловонной заднице повелителя тьмы и осквернить свое левое запястье длинным и глубоким разрезом, из которого польется кровь — не потечет, не закапает, именно польется, алая человеческая кровь, которая смешается в этом самом бокальчике тончайшей работы (как бы мне хотелось, чтобы это было изделие самого Бенвенуто Челлини!) с темно–зеленой, почти черной, но пока все это домыслы, пока еще лишь туман, через который надо пройти, как проходят сквозь строй, как пробираются долгой и искривленной линией собственных сновидений, как вновь пытаются отыскать утробу матери, будто зная, что от жизни ничего хорошего ждать не приходится, насколько женщина несет в себе бессмертие, настолько мужчина с детства принадлежит танатосу и лишь совокупление, пусть на мгновение, но дает ему ощущение вечности, и поэтому, как бы женщины ни завидовали мужским играм, им никогда не понять того страха, что владеет каждым из нас, и мной, и всеми моими братьями, ведь смерть — это то, что неотвратимо машет крылом над твоей головой и лишь вот так: пройдя сквозь туман, дойдя до кресла из черного обсидиана, я могу обрести бессмертие, и это очень хорошо понимала Сюзанна, посылая меня на гибельную прогулку.
