Андрей Матвеев - Случайные имена

— Мы долго так будем плыть? — наконец спрашивает К.

— Надоело?

— Да нет, мне так хорошо, как уже давно не было…

— Тогда сидите спокойно, — говорю я, — и мы еще поплаваем, хорошо?

— Хорошо, — отвечает она и вновь замолкает, откинувшись на корму и опустив одну руку в воду, совсем как маленькая девочка, что катается с отцом на лодке (сейчас мне не хочется приводить аналогию с влюбленной парой). Я же вновь возвращаюсь мыслями к Сюзанне, меня вдруг не на шутку начинает волновать, обнаружила ли она мое (именно что мое, повторю — пока К. не больше чем случайная попутчица, на ее месте в лодке мог быть кто угодно) бегство, и если да, то что собирается предпринять? Ведь не может быть, думаю я, чтобы она позволила мне вот так, просто взять да бежать, оставив ее наедине с ее же властелином, недаром она так часто убеждала меня в том, что я сам вскоре предстану перед ним, чтобы это было случайно и не играло никакой роли в ее, Сюзанниной, судьбе. Видимо, ставки слишком велики, думаю я, а значит, что ни о каком бегстве без погони не может быть и речи, а погоня — это всегда пальба, всегда кровь, по крайней мере, если верить теле– и кинобоевикам. Я же не люблю крови, а от пальбы у меня закладывает уши. Что же, мозг ясен, сердце работает уверенно и четко, если нельзя убежать вот так, сразу, то можно убежать через несколько дней, взяв хитростью, изворотливостью, создав такой поворот сюжета, чтобы бегство было естественным, а не внезапным, например, я могу разыграть, что у нас с К. и в самом деле начался роман, вот тут–то и возникает необходимость совместного отъезда, конечно, придется сделать К. единомышленницей, но отчего бы и нет, сколько она может оставаться статисткой в этом запутанном лабиринте невнятных ходов, по которым я и сам пробираюсь с трудом, решено, думаю я, надо предложить К. стать моей подельницей, вовлечь ее в эту, не нами придуманную игру, хотя порою кажется, что сама она не стремится к этому, а интересно, к чему она, собственно говоря, стремится? Я опускаю весла в воду и перестаю грести, лодка продолжает плыть по инерции, я же смотрю на К. — она надела мой свитер, ей уже не холодно, она все так же булькает рукой в воде, ну действительно — девчонка–подросток, дорвавшаяся до развлечений и еще не знающая, что уготовила ей жизнь. Она не знает, но знаю — к сожалению — я, потому и не стремлюсь вступать с ней в долгий разговор, а просто говорю:

— Ну что, плывем обратно?

Она кивает, я вновь налегаю на весла и разворачиваю лодку (как и было обещано в предыдущей строке) обратно к берегу, полночь давно осталась там, по направлению к горным склонам, уже второй час ночи и послушные детки должны бай–бай, и, что бы ни думала Сюзанна о том, как мы с К. провели эту ночь, она все равно не права, ибо я выиграл описываемую часть партии, хотя это, конечно, еще ничего не значит, ведь главное — не поддаться собственному успеху, а посему надо как можно тщательнее закамуфлировать следы нашей лодочной прогулки (связку ключей я кладу на то же место, где их обнаружил, весла же, предварительно протерев удачно отыскавшейся ветошью, поставил в ячейку, отправив вслед за ними на полагающуюся жилплощадь и черпак) и вернуться в пансионат. Я проводил К. до дверей ее комнаты, пообещав, что мы встретимся за завтраком, а сам направился — что вполне естественно — к себе. И, тихо войдя в номер, стараясь лишний раз не скрипнуть половицей, обнаружил, что Сюзанна не спит, а ждет меня, сидя все в той же дневной позе (скрестив под собой голые ноги, как индийский факир) на кровати.

— Ну и что тебе удалось? — спрашивает жена.

10

И мне опять становится страшно. Даже физически я начинаю ощущать присутствие в комнате чего–то абсолютно чуждого мне, чего–то такого, что раньше никогда не ощущал в обществе Сюзанны. Конечно, это могут быть лишь проявления моих собственных дурных вибраций, ведь я прекрасно понимаю, что человек способен вообразить все что угодно, а от воображаемого до реально существующего порою меньше, чем шаг, и не мне, профессиональному романисту, опровергать это. Но я и не собираюсь заниматься подобным опровержением, я стою у входа в номер, смотрю на жену, сидящую на кровати в чем мать родила, и страх все больше овладевает мною, ноги становятся ватными, внезапная слабость заставляет качнуться назад и прислониться к дверному косяку, что с тобой, спрашивает Сюзанна, у тебя лицо белое, но я не могу ответить, я вообще не могу вымолвить ни слова, а просто стою и смотрю, чувствуя лишь, как жестокие и безжалостные эманации до сих пор неведомой энергии узкими и острыми пучками протыкают мое тело, будто кто–то, привязав меня, как святого Себастьяна, к дереву, открыл прицельную стрельбу из лука, и неужели этот «кто–то» моя собственная жена?

— Успокойся, — говорит Сюзанна и легко вскакивает с постели, — хочешь, я тебе помогу?

Я продолжаю стоять, прислонившись к косяку, стоять и все так же молчать, ибо лучшее, что я мог бы сделать (понимание этого становится столь же безжалостным и жестоким, как и та энергия, что все еще продолжает атаковать меня), так это не возвращаться в номер, а — бросив лодку на противоположном берегу озера — уйти в горы, затеряться где–то там, в мрачном и темном поднебесье, и даже К. не могла бы помешать этому, ибо как можно помешать тому, что может спасти тебе жизнь? Но я не сделал того, что был должен, я вернулся, я стою у дверного косяка, а Сюзанна, легко соскочив с постели, так ничего и не набросив на себя, подходит ко мне, властно берет за руку и говорит:

— Пойдем, тебе надо лечь, тебе очень плохо… — Я делаю шаг, не сопротивляясь, у меня нет сил, чтобы помешать этой женщине сделать со мной все, что она хочет, лишь уже упомянутый страх, жуткий, дремучий, первобытный, змееподобный страх существует во мне, и я послушно иду, влекомый властной женской рукой, все так же безмолвно валюсь на постель и смотрю в потолок, ошарашенно хватая широко открытым ртом воздух: таких усилий потребовал от меня этот коротюсенький — от двери до кровати — переход. — Лежи! — Незнакомым, тяжелым голосом говорит Сюзанна. — Я помогу тебе! — И она начинает раздевать меня, умело и быстро расстегивает и снимает рубашку, так же умело и быстро стягивает джинсы, носки и плавки, а потом вдруг моим же ремнем связывает руки, закрепив один из концов пояса вокруг кроватной стойки. Мне становится интересно, что она сделает с ногами, конечно, всего час назад не надо было прилагать особых усилий, чтобы не дать ей проделать этого, но сейчас все не то и не так, и мне остается лишь печально смотреть, как моя рубашка становится силками для моих ног, вот они стянуты, подобно рукам, нет, я не испытываю боли, я вообще не испытываю ничего, кроме уже упомянутого страха, но сейчас к нему примешиваются сожаление и печаль, но к чему сожаление, но от чего печаль? — Ты болен, — ласково улыбаясь, говорит Сюзанна, — ты очень болен, а потому мне и пришлось связать тебя, понимаешь?

— Понимаю, — почти шепотом отвечаю я, — слава Богу, что ты еще не додумалась вставить мне в рот кляп.

— А зачем? — недоумевает она. — Я не хочу принести тебе боль, я люблю тебя, пусть это ничего и не значит, единственное, чего бы мне хотелось, так это вылечить тебя, успокойся и доверься мне, лежи спокойно…

— Куда уж спокойней, — говорю, пытаясь напрячь стянутые ремнем руки, — знаешь, я не знал, что ты такая сильная!

— Все будет хорошо, — продолжает Сюзанна, как бы не слыша моей реплики, — все действительно будет хорошо, сейчас ты выпьешь лекарство, а потом уснешь, когда же проснешься, то мир станет другим, он будет новым, начнет сверкать и переливаться изумительно чистыми красками, поверь и не мешай!

Я и не мешаю, я лежу и смотрю, как она подходит к тумбочке, достает из нее какой–то флакончик (как он оказался в ней, откуда?), берет стакан для питьевой воды, стоящий рядом с наполовину пустым (или наполовину полным) графином, наливает в стакан воды из уже упомянутого графина, а потом начинает капать из флакончика, первая же капля придает бесцветной воде ярко–рубиновый цвет, он прямо на глазах начинает сгущаться, пока не становится темно–вишневым, почти черным.

— Выпей, — говорит Сюзанна. Я мотаю головой. — Не дури, выпей, ведь я не сделаю тебе ничего плохого!

Я все так же мотаю головой, и тогда Сюзанна берет стакан и подходит к кровати, с внезапной ловкостью и (повторим) совершенно несвойственной ей силой она заставляет меня открыть рот, делая при этом мне очень больно, когда же я, не выдержав, разжимаю челюсти, то она вливает в меня всю жидкость из стакана, оказавшуюся на вкус чуть сладковатой и приторно–терпкой, с легким травяным привкусом.

— Вот и все, — говорит она мне, — а ты боялся!

Я не могу ей сказать, что боюсь до сих пор, мне просто не хочется ничего говорить, я лежу и смотрю в потолок, ожидая, когда выпитый раствор начнет действовать, но пока ничего не происходит, лишь чуточку подташнивает, но ведь это от нервов, скорее всего, это просто от нервов, так что я совершенно напрасно ожидал чего–то зловещего, разве может Сюзанна желать мне зла, думаю я, ощущая, как в теле появляется необычайная легкость, несмотря на путы, которыми стянуты руки и ноги, несмотря на то, что я распластан голым на кровати, как большая бабочка в расправилке безумного лепидоптеролога, уже большая, звонкая игла проткнула ее мягкое, покрытое нежнейшим ворсом брюшко, и руки профессора с еще большим азартом тянутся к иглам поменьше — приходит черед крылышек, пора и их спеленать тонюсенькими полосками мягкой папиросной бумаги!