Ричард Рив - Чрезвычайное положение
— Но ведь мы любим друг друга, миссис Каролиссен.
— Не я издавала этот закон.
— Разве вы не видите, что он единственный, кто мне дорог?
— Он же цветной.
— А что это меняет?
— Послушайте. У меня муж и пятеро детей, и я не могу допустить, чтобы вокруг моего дома шныряла полиция. Я должна заботиться о семье. И не желаю никаких скандалов. У моего мужа хорошая работа, и он старшина в нашем приходе. А все мои дети пока еще учатся в школе.
— Ты говоришь вздор, мама! — сердито оборвал ее Элдред.
— Кто тебя спрашивает? Отправляйся к себе в комнату!
— Но это ведь глупость!
— Сейчас же отправляйся к себе в комнату. Я пожалуюсь на тебя отцу.
Элдред закусил губу и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.
— Какой грубиян! И чему их только учат в стеенбергской школе! Нет, мисс Тэлбот, это уже вопрос решенный. Я поговорила с мужем, и он со мной согласен: мистер Д. должен съехать.
— Куда же ему деваться?
— Он человек холостой, учитель. Неплохо зарабатывает и сумеет подыскать себе новую квартиру. У него, кажется, есть сестра где-то в Уолмер-Эстейт?
— Но ведь он же не сделал ничего дурного?
— Я не могу допустить, чтобы вокруг моего дома рыскала полиция.
— Вы считаете нашу любовь безнравственной?
— Она противозаконна.
— Неужели вы никогда не любили сами?
— Я должна подумать о своих детях.
— Миссис Каролиссен, вы должны нам помочь. Вернее, вы должны помочь Энди.
— Как только он вернется, ему придется сразу же освободить комнату. А до того времени Винсент и Поль упакуют его вещи. Элдреда я не могу ни о чем просить.
— Что, если он угодит в тюрьму?
— Это не мое дело. Он взрослый человек. А я не могу допустить таких вещей в своем доме.
Руфь поняла, что продолжать разговор бесполезно.
— Где же мне найти Энди?
— Не имею ни малейшего понятия. Я предупредила его через Элдреда, чтобы он не возвращался сегодня ночью.
— Значит, сегодня его не будет?
— Надеюсь, нет.
— Ну что ж, спасибо вам, миссис Каролиссен. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Миссис Каролиссен плотно закрыла за собой дверь. Элдред ожидал Руфь возле «остина».
— Проклятая баба — выругался он вгорячах. — Да она же просто дура набитая.
— Она напугана, Элдред. Как и все сейчас.
— Мистер Дрейер сказал, что, если он кому-нибудь будет нужен, пусть позвонят Эйбу… Мистеру Хэнсло, — поправился он.
— Спасибо. Так я и сделаю, когда вернусь домой.
— Желаю удачи.
— И тебе тоже, Элдред. Не будь слишком строг к матери.
— Ох уж мне эта баба!
Она села в машину и поехала обратно по Лэйк-роуд.
Глава семнадцатая
Пластинка перестала играть задолго до того, как Эндрю поднялся, чтобы вновь наполнить свой бокал. Все, что случилось в этот день, отодвинулось прочь; на душе у него стало спокойнее и радостней. Жизнь его в доме Мириам и Кеннета шла своим спокойным и неспешным ходом. В саду цвело великое множество цветов: георгины, циннии, флоксы и львиные зевы. Белые, лиловые, оранжевые, огненно-красные. Эндрю как будто был создан для такой жизни, ему очень нравилось здесь, на Найл-стрит. Никто даже не упоминал о матери. Джеймса он видел всего лишь раз, на следующий вечер после переезда к Мириам, когда его сестра, Кеннет и Джеймс долго совещались на кухне. Пока решалось его будущее, Эндрю сидел в пустой комнате с трепещущим сердцем. До него доносился громкий голос сестры, которая говорила за всех троих, и в конце концов Джеймс ушел рассерженный, громко хлопнув дверью. Мириам ничего ему не сказала об этом разговоре, а Кеннета он видел редко, только по воскресеньям. Эндрю старался, чтобы его присутствие было как можно незаметнее; он почти не выходил из своей комнаты, много занимался и читал запоем. Ни на один миг не скучал он по Каледон-стрит, по Джонге, Амааи и Броертджи. Лишь изредка недоставало ему Дэнни. От Мириам он слышал, что Питер уехал из дому.
Каждое утро, по будням, он встречался с Эйбом Хэнсло и Джастином Бейли, своими одноклассниками, на углу Колледж-стрит, и они вместе шагали по Конститьюшн-стрит, мимо домов с высокими верандами, где белые жили бок о бок с цветными, мимо грязных, захудалых индийских лавчонок, пока не сворачивали у многоквартирного дома.
Эйб склонен был к мечтательности, очень способен к языкам и любил хороший слог. Он был помешан на политике. Джастину не хватало его обстоятельности и глубины. Он мог говорить о чем угодно и всегда с горячностью и был на дружеской ноге со всеми учителями: в частных разговорах он с большим удовольствием называл их по имени. Оба они, как небо и земля, отличались от Джонги, Амааи и Броертджи. Эндрю намерен был заглушить всякое воспоминание о трущобах, обо всей этой грязи и бедности. Как-то Мириам рассказала ему, что Эйб и Джастин приходили на Каледон-стрит — выразить свое соболезнование по поводу смерти их матери, и он до сих пор не мог забыть чувства стыда и унижения, которое его тогда охватило. Он был рад, что они его не застали. И все-таки ему хотелось знать, что они тогда чувствовали. Догадывались ли они раньше, в какой трущобе он живет?
Несколько дней он сторонился Эйба и Джастина, но они не изменили своего отношения к нему. И тогда он решил забыть о том, что родился и вырос в Шестом квартале, пусть прошлое покоится в своей гробнице.
Утром, по пути в школу, оба его приятеля обычно говорили о школьных делах, о спорте и политике. Эндрю редко вступал в разговор. Он не мог победить робости, отягощенный сознанием своей мнимой неполноценности.
— А вы знаете, — начинал, например, Джастин. — Я жалею, что я цветной.
— Чепуха! — обрывал его Эйб.
— И что родился в Южной Африке.
— О чем ты говоришь?
— Ну вы же знаете! «Только для белых», «Небелым вход запрещен» — весь этот позор.
— Цветной тот, кто считает себя цветным.
— А я разве считаю?
— Да, поскольку признаешь деление на цветных, белых, африканцев и так далее.
— Но ведь есть же различные расы. Между ними существует разница.
— Она создана искусственно.
— Тогда кто же ты такой, черт побери?
— Южноафриканец.
— Цветной южноафриканец?
— Таких зверей, как цветной южноафриканец или белый южноафриканец, на свете не водится. Есть только южноафриканцы.
Эндрю слушал их спор с восхищением. Общие места, банальности, фразерство! До чего же эти юноши не похожи на Джонгу и Броертджи! Эйб, как он убедился, был очень начитан: Седрик Довер, Говард Фасг, Достоевский, Томас Пэн. Он был членом исполкома Ассоциации современной молодежи, радикальной студенческой организации, и со всех дискуссий и лекций приносил обычно то, что Джастин называл «непереваренными кусочками» политических теорий. Джастин мог спорить только о чем-нибудь прочитанном или услышанном. У него был редкий дар — полное отсутствие оригинальности.
— Вы же знаете, что у нас в Южной Африке китайцев считают белыми, приравнивают их к европейцам.
— А я всегда полагал, что Китай не Европа, так же как Европа не Китай.
— В поездах китайцам разрешают занимать места для белых; их пускают в кино для белых.
— Какая дикая нелепость!
— А нам туда запрещают входить.
— Расовая дискриминация в этой стране направлена в одну сторону. Против цветных, африканцев и индийцев.
— Так ты тоже пользуешься этими понятиями? А я думал, ты признаешь только южноафриканцев.
— Этими расовыми понятиями я пользуюсь лишь для удобства.
— И у тебя хватает духу называть меня расистом?
— Я уже сказал, что все расовые барьеры созданы искусственно.
— Разве ты не хотел бы ходить в кино для белых?
— Я хочу просто ходить в кино.
— В кино для белых?
— Любое кино.
— Но ты учишься в средней школе для цветных?
— Тут у меня нет выбора.
— И поэтому ты принимаешь дискриминацию?
— Нет.
— Ты посещаешь спортивные состязания белых?
— Нет. А ты?
— Иногда.
— Зачем?
— Чтобы научиться чему-нибудь полезному.
— С места на трибуне для цветных?
— Почему бы и нет?
— Ты намерен учиться любой ценой, даже жертвуя своими принципами?
— А разве ты не делаешь того же самого в школе для цветных?
— Это другое дело.
Спор продолжался на школьном дворе, пока звонок не возвещал о начале занятий. Эндрю восхищался упорством Эйба в этих перепалках. В душе он никогда не соглашался с Джастином, хотя и знал, что тот частенько бывает прав. Что-то раздражало его в Джастине. Как и в Херби Соломонсе. Херби притворялся белым и жил в европейском квартале на Мауитин-ро-уд. Он сидел в последнем ряду и редко заговаривал с кем-нибудь, кроме Эйба. Джастин как-то сказал Эндрю по секрету, что все друзья Херби — мнимые белые, которых он сумел убедить, что учится в кейптаунской средней школе. Для этого каждый день после занятий он шел пешком до Оранжцихта и садился в автобус возле этого белого учебного заведения. Эндрю и Джастин открыто его презирали.
