Дороти Уннак - История Рай-авеню
— Гони их прочь, — говорил ей обычно Бен. — И больше не пускай их сюда. Они же мелкие воришки, они обворовывают вас.
Отец как правило вздыхал в таких случаях и пожимал плечами:
— Они вырастут и станут большими ворами. Они станут грабить банки. И всегда будут помнить, что учились воровству в магазине Хайма Херскеля.
Что касается полицейских, то, отец говорил, они берут везде где можно, такая уж у них работа. Они же охраняют людей по ночам, заботятся о том, чтобы никто не проник в их квартиры. Да, им надо давать что-то бесплатно. Однако и они приносят большую пользу. Мы делаем доброе дело, и они делают доброе дело.
Но его сестра, Дебора, вечно приходила из школы заплаканная — к ней там относились очень плохо. Дебора была высокой, худой сероглазой девочкой. Она училась в пятом классе и была отличницей. Ее учила мисс Хивит, которая никогда не доводила Бена до слез.
Был вечер, время ужина. Закусочная была пуста, и родители сидели в задней кабинке, напротив детей. Дебора начала говорить о том, о чем хотела рассказать после того как вернулась из школы.
— Она сказала, когда я встала чтобы прочитать наизусть стихотворение… она сказала перед всем классом, она сказала…
Ее губки задрожали, глазки заморгали, и на щеках появились слезы.
— Ну, — сказал Хайм мягко, — так что же она сказала? Что такого особенного могла сказать учительница самой умной девочке в классе? Почему ты так расстроилась?
Дебора подняла глаза, полные слез, и тихим голосом сообщила родителям о том, что сказала ей учительница:
— Она сказала, что ей непонятно, почему такая умная девочка, как я, все еще говорит с певучим еврейским акцентом. Неужели за пять лет жизни в Америке я не могла отделаться от этого акцента? Разве я напрасно хожу в школу? Что же это за люди такие, евреи, если даже самая умная девочка в классе…
Она начала задыхаться, трясти головой и всхлипывать. Дора сделала знак рукой Бену, чтобы он встал со своего места, подсела к дочери и обняла ее:
— Все в порядке. Подумаешь. Это же только слова, ничего страшного.
— Но, мама, она всегда говорит такое. Она спрашивает класс о том, когда празднуются еврейские праздники. И она спрашивает, сколько в классе евреев и сколько американцев.
— А ты у нас еврейка и американка, — сказал отец. — Так в чем же дело?
Дебора не могла объяснить, в чем была причина ее страданий.
Бен видел, что его родители мягкотелые, опустившиеся люди.
— Она плохая, ничтожная, злая женщина, эта мисс Хивит. Она ненавидит евреев, папа, — сказал он.
— Многие люди ненавидят евреев. Тоже мне открыл Америку.
— Папа, тебе надо пойти в школу и поговорить с директором. Он должен запретить этой учительнице так говорить с детьми.
Дора испуганно посмотрела на сына:
— Нет, нет, Бен, ты преувеличиваешь. Все это не имеет никакого значения.
— Наоборот, имеет большое значение!
— Эта учительница просто невежественная женщина, — сказал отец. — В следующем году Дебору будет учить миссис Рот, и она забудет навсегда мисс Хивит. Все это пустяки.
Именно тогда Бен Херскель и сказал своим родителям, что не намерен больше посещать иудаистскую школу. Он больше не считал себя евреем.
Впав в истерику, он высказал им все. Выплеснул всю желчь, всю злобу, все недовольство, которые копились в нем годами. Он говорил об унижениях, которые ему приходилось переживать. Перечислил все то, что презирал в еврейских детях, с которыми ему приходилось ходить в школу. Он сказал все, что думает о своих родителях и их друзьях.
— Вы никогда не боретесь, — говорил, обливаясь слезами. — Вы только пожимаете плечами и говорите нам, чтобы мы были хорошими, хорошими и хорошими детьми. Вы позволяете полицейским-неевреям кормиться у вас за полцены. Дети католиков воруют у вас леденцы. Этот дворник-поляк, этот пьяница, Сташев, приходит сюда каждое утро, и вы даете ему молоко и булочку, он берет еще две газеты и никогда не платит за это и… и…
Не в силах больше продолжать, Бен выскочил из магазина на улицу. Он налетел на их постоянного покупателя, соседа, который вел на поводке собаку. Сосед вскрикнул, пошатнулся и чуть не упал на своего пса. Бен бежал без оглядки.
* * *Краем глаза Бен увидел своего дядю, Натана Гольдштайна, который шел по тропинке парка Эхо, ведущей к площадке для игр. Бен несколько раз подбросил маленький крепкий резиновый черный мяч, а потом швырнул его на бетонную стенку.
— Дядя, давай поиграем.
Он повернулся, бросил мяч в стенку, надеясь, что дядя поймает его. Дядя, конечно, обыграл бы его. Натан Гольдштайн был отличным спортсменом. Высокий, стройный, жилистый, накачанный, он был чемпионом района по многим видам спорта. Побеждал не только ровесников, но и более молодых, бойких и подготовленных ребят.
Но дядя Натан был не только спортсменом. Он показывал фильмы в самых больших кинотеатрах на Бродвее. Отлично разбирался в технике. Умел починить неисправный радиоприемник или тостер, или проигрыватель. Натан мог все починить.
И вот теперь родители Бена позвали Натана, чтобы он направил сына на истинный путь.
Дядя поймал мяч, прижал его к груди и покачал головой:
— Поиграем в мяч в другой раз, детка. А сегодня мы должны серьезно поговорить.
Бен пожал плечами. Он засунул руки в глубокие карманы своих вельветовых штанов и уставился на свои спортивные тапочки:
— Разговаривать нам не о чем. Я не хочу ходить в иудейскую школу. Я больше не верю в иудаизм. Вот и все.
— Ах так. Значит, ты больше не еврей?
— Да, я больше не еврей.
Натан говорил мягким голосом:
— Что ж, у меня есть новости для тебя, детка. Даже здесь, в Америке, свободной стране, еврей это еврей, и тебе лучше побыстрее понять это.
— А какое тебе дело до меня? Какое дело до меня моему отцу? Вы же сами не очень религиозные люди. Вы ходите в храм только по большим праздникам. Вы — лицемеры. А я просто честный человек.
— Что ж, сказать по правде, даже те люди, которые посещают иные храмы, кроме синагоги, уже не считаются евреями. Так, возможно, ты и прав — ты не еврей, и я тоже не еврей.
Дядя протянул руку и обнял мальчика. Они пошли по парку. Темнело. Парк был ухоженный, с подстриженной травкой и молодыми деревьями. Там имелись специальные площадки для маленьких детей, скамейки для матерей и бабушек и вообще для стариков. Там были спортплощадки для детей старшего возраста.
— История нашего народа окутана тайной. Мы не такие люди, как все. Твой отец сказал, ты бесишься из-за того, что еврейские мальчишки не защищаются, когда на них нападают. Ты злишься, что отец позволяет бесплатно питаться полицейским и этому поляку.
— Но ты же не даешь себя в обиду, дядя. Однажды я видел, как ты выбил одному мужику несколько зубов, за то что он обозвал тебя жидом.
— Подумаешь, герой. Я всего лишь проучил этого придурка.
— Да, но он знал, кто ты такой. Я просто схожу с ума, когда вижу, как еврейские мальчики убегают, прячутся… они просто трусы.
Натан улыбнулся:
— Ты когда-нибудь видел их матерей? Эти матери присматривают за ними, чтобы дети вели себя прилично, чтобы не перечили никому, чтобы не поднимали шум, не обращали внимания на своих обидчиков. Важно, чтобы еврейские дети получили хорошее образование. Вы должны овладеть профессией. Вот чему они посвящают свою жизнь, Бенни. Ты же не знаешь, какова жизнь была у родителей этих детей и у твоих родителей. Стоит ли поднимать шум только из-за того, что кто-то обозвал тебя?
Мальчик пнул ногой камень. Он крепко сжал губы, он был разочарован.
— Дядя, пожалуйста. Мы все слышали рассказы о том, как тяжело было жить в старой стране. Но мы ведь теперь в Америке, и мы — американцы.
Дядя положил обе руки на плечи Бена и повернул его к себе лицом:
— Мы евреи, живущие в Америке, Бенни. Возможно, когда-нибудь ситуация изменится, но пока мы те, кто мы есть. Мы занимаем в этой стране такое же место, как итальянцы, ирландцы, поляки и другие иммигранты. Прежде всего, мы пока еще не американцы. Может быть, твои дети станут американцами, но ты — не американец.
— Дядя Натан, когда я вырасту, я изменю свое имя, как это делают кинозвезды. У меня будет американское имя. Я стану спортсменом, пожарником или полицейским. Я стану тем, кем захочу, потому что я буду настоящим американцем.
Дядя долго и пристально рассматривал его, не говоря ни слова, пока мальчику стало не по себе. Он рассчитывал, что его дядя, его американизированный дядя, который разбирался в технике, знал толк в бейсболе и ходил на футбольные матчи, согласится с ним. А тот, напротив, говорил ему, что все это ерунда.
Какая-то перемена произошла в дяде — его лицо выражало боль и злость. В нем боролись противоречивые чувства. Он пытался принять какое-то очень важное решение.
