Борис Евсеев - Юрод
- Сектаторы гадят! Не смей больше и в руки брать! Теперя марш за мной в другое место!
Другое место оказалось дискотекой, в которую их долго не хотели пускать.
Наступил уже вечер. Голоса не возвращались. Серов ожил, после колпаковского "кощуна" в Лавре отошел, чувствовал себя вполне в своей тарелке, словно всю жизнь только тем и занимался, что Христа ради юродствовал.
- Заплати! - повелительно сказал Малый Колпак. Серов заплатил за вход, они вошли. Серов ждал, что Малый Колпак тут же начнет действовать, но тот отчего-то медлил. Колпак долго стоял бездвижно, зачем-то даже закрыл глаза. А когда он их открыл, в глазах узких, глубоко запавших стояли слезы. Колпак мягко отодвинул от внутренней, ведущей в танцзал, завешенной тонкими висюльками двери какого-то верзилу в униформе и стал угол двери страстно и бережно целовать...
Верзила захохотал. Серову от мокрых, едких взглядов стало жарко, тошно. Он оттащил Колпака в сторону, зашипел ему в лицо:
- Зачем ты... Зачем... В Лавре плюнул... А здесь... В вертепе этом стены целуешь?!
- Затем. Там бес вокруг Лавры вился! Видел я его. Потому похабы творил. Потому - плюнул в него! А здесь - ангелы стайкой на двери висят. Плачут! Дальше войти не смеют! Тех, что внутри, жалеют! Пошли! Внутрь пошли! Вот те кадило. Нет огня в нем и дыма, а ты все одно - маши! Маши, когда укажу. Счас, только выберу которую обмахивать, счас, счас...
Он несколько минут оглядывал пристально редких танцующих, затем выбрал самую развязную, самую размалеванную женщину в легком, ярко-голубом платье на молнии.
Малый Колпак подскочил к ней, оттолкнул от нее партнера и, в короткой и грязной своей полусвитке-полукурточке, в дурацкой лыжной шапочке, по-жеребячьи вокруг женщины запрыгал.
Гогот и свист понеслись сначала откуда-то сзади, а потом со всех концов танцзала. Опешивший партнер стоял и лыбился тут же. Внезапно Колпак крутанул женщину на месте, обернул ее к себе спиной и, с хрустом потянув до самого низу, раскрыл молнию на платье. Платье упало. Женщина в легких трусиках продолжала смеяться и плясать, а к Колпаку двинулись два мордоворота из охраны.
- Маши! - крикнул Колпак Серову. Серов стал неуклюже махать негорящим кадилом, Колпак выкрикивал что-то плохо разбираемое на старославянском языке, танцующие стали разбредаться по углам, многие ушли курить.
- Одна! Одна! Одна здесь останешься! Все уйдут! Все! С кем похоть творить станешь? С кем?
Внезапно Колпак упал перед женщиной на колени, прижался щекой к остроносой ее обувке. - Тяжко тебе будет! За это люблю тебя! И за похоть тоже люблю! Что не мертвая - люблю!
Женщина, все еще млея от общего внимания к своим тучноватым бедрам и аккуратно разведенным в сторону грудям, чуть отдергивала от колпаковых щек туфли, продолжала пританцовывать, крутиться.
Тогда Колпак кинулся к сидящему у аппаратуры диск-жокею и всем телом резко повалился на крутящийся лазерный диск, на рычажки, на цветные лампочки...
Музыка встала. А Колпак двинулся к выблескивавшему в полутьме медными огоньками бару. Звон высокий, звон чистый, зеркальный, а затем звон грубый и низкий, бутылочный, треск ломаемых стульев, визг кидающегося на хрупкие полки со всего разбега Колпака - резанул зажмурившегося Серова по ушам.
Дискотеку закрыли. Колпака крепко побили. Серова чуть помяли.
- Завтра! Завтра, - торжествовал выкинутый на улицу Колпак. - Завтра не то, паря, увидишь! Не то испробуешь! Танцы что? Танцы - финтифирюльки ребячьи!
Финтифирюльки... Финти... Фи... Ты, паря, шибко интеллигентный. Хотя, может, это и ничего. Был в свое время даже князь-юрод... Сам царь в монастырь некий приехал однажды... Глядь, а князь этот в юродах на паперти обретается... - "Личность эта нам знакомая... - сказал царь игумену. Поберегите мне его..." И поберегли...
Но это потом, потом расскажу... Завтра... Так что до завтрева, до завтрева...
*** Тихой серой мышью Ной Янович Академ перешмыгнул больничный двор.
Уже несколько дней он содержался Хосяком в палате №30-01. За пределы отделения Академа больше не выпускали.
Ной Янович перешмыгнул двор и вонзился морщинистым и сухоньким, как щепка, удивительно живым и подвижным тельцем в густой кисельно-белый воздух 3-го медикаментозного.
Он на секунду лишь задержался в дверях: прикидывая, чем бы сейчас призаняться:
погонять по туалету Рубика или поклянчить витаминов у молоденькой ординаторши-практикантки. И ребячье сознаньице Ноя Яновича, годное ныне лишь для недолгих и несложных мыслительных операций, тоже на миг замерло, как замирает маленький шарик ртути из разбитого градусника на краю стола.
Как раз в этот миг, миг замиранья и несложных размышлений, на шею Ною Яновичу опустилась чья-то рука. Он был дерзко и нагло ухвачен за шкирку, поднят в воздух и все никак не мог повернуть назад свою коричневую от бессмертной старости мордашку, чтобы разглядеть обидчика. Крик "Ратуйте!", уже готовый сорваться с рудиментарно-раздвоенного языка, к языку этому словно бы и присох: обидчик сам развернул к себе обижаемого - на Академа внимательно, с медицинским прицелом и прищуром глядел заведующий 3-м отделением.
- Вы меня как-то в последние дни избегаете, Ной Янович... И это весьма печально.
Кто же прячется в туалете? А под солярами зачем целый день сидеть? Дни-то еще погожие...
- Имшш... мшш...
- Да не шипите вы. Я понимаю: вися в воздухе, отвечать не очень-то удобно. Но что поделаешь. Сами виноваты.
- Эмм... ффсс...
- Да вы и не говорите ничего. Вы, Ной Янович, только головкой вашей рахитической в ответ на вопросы мои кивайте: да или нет. Вопросы-то давно назрели. Итак, вопрос первый: вы в последние дни много общались с этим отвратительным изготовителем ядов, с Воротынцевым. В палату инсулиновую зачем-то заскакивали.
Он что, собирался и через вас какие-то писульки на волю передать? Да или нет?
Ной Янович, только что готовившийся дурашливо, может, даже на коленях, выпрашивать витамины, молчал, голову держал ровно и прямо.
- Так. Ясно. Перехватим покруче.
Хосяк, одной рукой свободно удерживавший Ноя за шкирку, поднял его к самому своему лицу:
- Я тебя сейчас вверх ногами у себя в кабинете подвешу. И лекарства вводить буду. Знаешь, куда? У тебя что в трусах, гнида? А в карманах? Ну, говори:
передавал Воротынцев что-то за стены больницы? Кивком: да или нет?
Ной Янович продолжал вылупленными глазами бессмысленно и тускло глядеть мимо Хосяка, глядеть в одному ему видную вечность.
- Ну, тогда все. Зажился ты на этом свете. Помрешь, а с нас никто и не спросит.
Возраст! Тебе лет сколько? Девяносто с хвостиком. Воротынцеву пятьдесят было. А помер, бедняга, без звука. Он ведь тоже, дурачок, не все понимал...
Академ в руках у Хосяка дернулся, попытался что-то крикнуть.
- Да не хрипи ты, Ной Янович, сделай милость! Все равно ведь никто не услышит. А услышит... Защитников у тебя тут нет. Кроме меня, конечно, кроме меня. А то ведь, не дай Бог, Полкаш с Цыганом про художества твои узнают. Что тогда? Они ведь очень неинтеллигентные люди. Очень!
Хосяк еще на сантиметр приблизил к себе Академову мордашку. И тот, не выдержав концентрированного и направленного взгляда, прикрыл наконец веками слезящиеся, в желтых пятнышках глаза, как бы давая понять: он ответит.
- Так-то лучше. Ну-с, стало быть, еще один вопрос. Последний. Но по существу. Вы жить хотите? Отвечайте, и кончим разговор.
Ной Янович привык жить. Привычка эта была крепкой, была неизбывной. Вопрос Хосяка был дурацкий. И сам Хосяк, по мнению Ноя Яновича, был круглый дурак, имбецил. Кто же спрашивает о жизни? Но на всякий случай, чтобы больше этого кретина не сердить, Ной Янович бешено закивал вверх-вниз головой: да-да-да!
- Ну, тогда шагом марш ко мне в кабинет! Остальное там договорим.
Хосяк легонько опустил безвесное тельце на пол, при этом тельце в воздухе изящно развернул, задав ему нужные направление и скорость.
Ной Янович упал на четвереньки и сначала так, на четвереньках, на второй этаж и побежал. При этом он даже тихо порскнул от смеха, так это новое положение ему понравилось. Но потом, вспомнив о зловредном шутнике, оставшемся у него за спиной, быстро встал на ноги и степенно, как ему казалось, соблюдая достоинство, присущее всем докторам наук, - засеменил наверх.
А наверху приняла его в объятия Калерия.
- Раздевайтесь, Ной Янович.
- Чего, чего это! Я здоров... здоров... Мочусь хорошо! Сахар в порядке!
- Так Афанасий Нилыч велел. Да вот он и сам идет.
- Что ты с этой гнидой разговариваешь! Ишь, моду взяла! Готовь серу!
- Нет! - не закричал даже - завизжал Академ, которому лет пятнадцать назад серу в наказание уже вводили. - Нет! - он кинулся к Калерии, как обезьянка, прижался к ее ногам, лизнул языком пахучий подол белого халатика.
- Ну, Ной Янович! Не надо, успокойтесь! Афанасий Нилыч пошутил.
