Olga Koreneva - У ночи длинная тень. Экстремальный роман
- Чего-то я вас не помню.
- А вы всех помните? У вас, наверно, феноменальная память.
- Всех не всех, а вас бы запомнила.
- Э-э… - он пригладил пятерней челку. – Правда?
- Ага. У вас запоминающаяся внешность. А вы женаты?
Мухин поперхнулся от неожиданности.
- И да, и нет…
«Ну и простота святая» - подумал он. – А почему «и да, и нет»? А ладно, пусть поломает голову», Он и сам не знал, почему так ответил. «Ну и девчонка! Ну, дает!» Он хотел было презрительно фыркнуть в душе, но, сам того не замечая, с интересом слушал самоуверенные реплики этой простушки, и уже сам ждал их, втянулся в игру. Девчонка не умолкала. Ясная, крепкая, вся на виду. Все это было так непривычно.
- Эх, - она откинулась и потянулась. – Знаете, о чем я думала сейчас?
- Откуда же я могу знать?
- О наших ребятах.
- О студентах?
- Ага! Вот практика была у нас зимой. На стройке. Ой, вот смех-то был! У нас в бригаде шесть девчонок, из стройтеха нашего, - затарахтела Галя. – Значит, практика, зимние каникулы. Вот прораб и говорит нам: «Белите, ребята, стены», - она опять расширила глаза и приблизила лицо к Мухину. «Странная манера кокетничать», подумал он. – А в январе белить, это, значит, мартышкин труд. Стены не просохнут и вся побелка отвалится. Мы и говорим: «не будем, говорим, белить, не просохнут стены-то!» А он: «белите». А мы: «не будем». А он: «мажьте, а то практику не зачту!» А мы, - она еще больше удивленно округлила глаза, - а мы: «ну и черт с тобой, не зачитывай!!!» Это по-тихому, конечно, а вслух: «ладно, говорим, побелим, сам ответишь». И побелили.
- Ну, еще бы! – кивнул Мухин. – Раз начальство велит. Ты бы посмотрела, как в армии.
- Ты понимаешь, Оскар! Вот, говорим, побелка отвалится, сам ответишь. А так и вышло. Она отвалилась. Прораб говорит: «белите снова!» Мы белим, а она обратно отваливается.
- Глупо! – Мухин захохотал. – Цирк у вас, что ли?
- Чего глупо! Не глупо, а здорово! – Галины глаза стали совсем круглые, как яйцо, от восторженного испуга. Вообще, показалось Мухину, ее глаза обладали способностью расширяться до бесконечности, по нарастающей: «сильно», «очень сильно», «еще сильнее», «сверхсильно», «сильно до невероятия», «сильнее быть не может», и все-таки после этого: «еще сильней».
- Белим, отваливается. Белим – отваливается, - повторила она.
- Ну, а что дальше? – спросил он. Не терпелось узнать, чем же все это закончилось.
- А вот, значит, так все и белили, а она так все и отваливалась. Покуда практика не кончилась… Ух и весело было!
Она обхватила руками колени.
- Ну, и ответил прораб? – спросил он.
- Не-а. А чего ему будет-то? Поставил нам – зачеты, кому надо – пол-литра, и порядок. А еще мы батареи ставили, - продолжала Галя. – Где ставили? – она опять округлила глаза и вытянула губы трубочкой. – В жилом доме… Вернее, ставят мужики да наши парни из техникума. А мы, девчонки, только сидим себе на подоконнике да песни поем. А работяги тяпнули раз, тяпнули два, да еще жильцы-то им в каждой квартире подносят…
«Зачем?» - хотел спросить Мухин, но Галя опередила:
- Это чтобы в комнате побольше секций ставили, чтоб теплее было. Ну вот и накачались. Все у них из рук валится. Стали батареи варить, а у них ка-ак сварка из рук вырвется, ка-ак полыхнет огонь во все стороны, прям гиперболоид инженера Гарина, все жильцы как побегут, паркет сожгли, кресло, обои – в дым, был сервант заграничный, в дым закоптили… Жуть! Вот была потеха!
- Ух ты!
- Ну а потом уж мы, девчонки, после них батареи мигом поставили. – Она послюнила палец и пригладила волосы на висках. – Во как. Не то что ваш брат.
-Да ну? – сказал Мухин. Мужская честь его была задета. «Однако, рабочая гордость у нее. Мастера, парни – все дураки. А вот девчонки все могут».
- Ага, - Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы собак-боксеров. И вся она, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная какой-то приятной ладностью, как крепко сработанная из свежей сосны табуретка.
Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но он стеснялся смотреть, отводил глаза.
- Вы очень интересно рассказываете, - сказал он.
Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.
Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были долгие и дымчатые. Он только сейчас это заметил.
- Ой, да ну что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе придвинула к нему лицо, расширив глаза.
Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть», подумал он. «Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»
- Интересно, - подтвердил он.
И вдруг взял ее за локоть. Она рассмеялась и вскочила.
- А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам молока налью…
- Вы и доить умеете?
- Где ваш бидон?.. Ага, я все умею, что надо в колхозе.
Она весело вышла.
Он сказал ей вслед:
- Ты универсальна, моя бэби, - насмешкой стараясь скрыть какое-то неясное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.
Он поплелся к сараю, где девушка доила корову.
… Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами. Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на все жизнь!
Сохранить. А как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется. А этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастья не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.
А то бы… Эх, а если бы это было возможно! – размышлял он с полной серьезностью. – Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе – сквозняк, брр… Или зима, холодрыга… - а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера… Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого недокумекали. Позор!
Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, голос Ларисы:
- Оскар! – опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». – Все в порядке? Есть молоко?
Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Он вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.
- Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем угощу. Ты ведь хочешь коктейля?
- Нет, спасибо…
Вспомнился тот коктейль. Он отдал бидон и пошел к себе.
Ночью шел дождь. Шумели в распахнутое окно, шумели, бушевали березы во дворе, а за ними – все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий веер – прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал… Кто-то снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной, то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела – подбородком в колени – одна на высокой-высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар, Оскар..!»
Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном – мирный простецкий шум простого дождя – падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.
Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи. И снова понемногу дождило. День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил… Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко… Ветер – в лицо, и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком, хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек. Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигуры. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным. С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их роста. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! – подивился Мухин. – Не пойму что-то». Ветер раскидал по лесу их голоса – даже до Оскара доносится.
- Левей, Рита, левее!
- Так? Витек, так?
- Левей, Рита, левей!
