Григорий Канович - Местечковый романс
— Покажи! От этого Айзику, я думаю, хуже не будет. Мы, правда, привыкли чаще помогать друг другу не делом, а советами, но и за дельный совет надо говорить спасибо. Покажи адрес этой затворнице Этель. Покажи.
Хенка так и сделала.
— Я знаю улицу Декарт. Она находится в Латинском квартале. Там много небольших дешевых гостиниц и, кажется, есть католический монастырь с домом призрения. Когда я была беременная, мы с Ароном там часто прогуливались. Возможно, будучи в Париже, Арон снова забредёт в Латинский квартал. Он обожает смотреть, как работают уличные художники и даже раз от разу покупает у них по дешёвке, за бутылку бургундского, картины. Сейчас я перепишу адрес и попрошу мужа, если Айзик к тому времени не надумает переехать на другую квартиру, чтобы он разыскал своего земляка и чем-нибудь помог. Ведь у него там большие связи. — Этель достала из ящика ломберного столика блокнот, переписала название улицы, номер дома и сказала: — А ты, Хенка, очень похорошела.
Хенка кокетливо повела бровью.
— Неужели?
— Вся светишься, словно стоишь под хупой.
— Стою, — засмеялась Хенка. — Уже давно стою под её пологом — одной ногой, как цапля. Может быть, когда Шлеймке вернётся из армии, я встану под ней обеими ногами, и мы с ним разобьём стакан на счастье. Раньше я очень боялась Рохи, она хотела в невестки не меня, а дочь нашего мельника Менделя Вассермана Злату.
Хенка снова засмеялась, и Этель тоже улыбнулась.
— А сейчас?
— Вроде бы смирилась и уже не вспоминает о дочери мельника. — Она вдруг решилась: — А как вы?
— Что я? Я замужем.
— Простите, но я спрашиваю не об этом. Вам, видно, тут у нас в местечке скучно, некуда сходить, не с кем потолковать, вокруг одни простолюдины-ремесленники, если не считать доктора, раввина и аптекаря. Нет, по-моему, у вас тут и достойных подруг…
— Есть подруга. Ты! — воскликнула Этель.
— Ой! — пугливо-восторженно отозвалась Хенка. — Что вы? Да я вам в подруги никак не гожусь.
— Мне лучшей, чем ты, не надо. Что до простолюдинов, с ними куда легче, чем с аристократами. Простой человек меньше врёт, у него меньше корысти и двоедушия, больше искренности и сострадательности. Но главное даже не в этом. Главное для меня в жизни, чтобы всё было хорошо под крышей собственного дома. Если в семье непорядок, то и жить тошно.
В словах хозяйки неглупая Хенка женским чутьем уловила скрытую жалобу на то, что её отношения с Ароном не такие уж безоблачные, как может показаться на первый взгляд. Может быть, поэтому Этель так цепляется за их Йонаву и так печётся о здоровье своего свёкра реб Ешуа. Пока он жив и ходит в свою лавку, её семейному укладу ничего не грозит. Лучше, мол, местечковая скука, чем развод и заграничная свобода от супружеских уз.
Хенка не раз порывалась похвалить Этель за её терпимость и дружелюбие, сказать ей что-то ободряющее, но из скромности не осмеливалась, пыталась найти нужные слова, чтобы не показаться угодницей или льстивой лгуньей. И вдруг эти нужные слова, как непрошеные слёзы, подступили к горлу и пролились:
— Я счастлива, что живу рядом с вами. Не потому, что вы мне платите за Рафаэля такое хорошее жалованье, и не потому, что вы меня, дикарку, научили письму и счёту и даже пытаетесь научить французскому языку… Я счастлива потому, что вы самая… ну самая… и заменить вас в местечке некем.
— Ну это ты, милочка, хватила через край!.. Не надо меня идеализировать и производить в святые.
Хенка уставилась на Этель в недоумении. Такие глаголы были ей не по разумению.
— Ты преувеличиваешь мои достоинства. Я и такая, и сякая. Всякая. Ведь Бог создал человека, не отличающегося совершенством, а со всякими изъянами, чтобы он не слишком гордился, не задирал нос перед другими. И чтобы мы каждый день не забывали выскрёбывать из себя всё грешное и дурное. Свободного времени у меня хоть отбавляй, вот я понемногу всем этим и занимаюсь. Выскрёбываю и выскрёбываю, а выскрести не могу. Впрочем, хватит обо мне! Лучше скажи, долго ли ещё ты будешь стоять на одной ноге, как цапля?
— Хотела бы хоть завтра встать на обе, но надо дождаться из армии жениха. Шлеймке должен на Хануку вернуться. А может, он там уже какую-нибудь светленькую литовочку присмотрел…
— Чепуха! Такую жёнушку, как ты, он нигде не найдёт.
— Тоже мне находка!.. Ничего не умею. Могу быть только нянькой и служанкой.
— И это немало. Правда, у моего свёкра родилась замечательная идея. Если он не спит, как наш Рафаэль, а бодрствует, я его позову. Пусть сам расскажет тебе о своей задумке.
Этель вышла и вскоре вернулась в сопровождении реб Ешуа.
— Как вы себя, реб Ешуа, чувствуете? — спросила Хенка, сбитая с толку тем, что услышала от Этель.
— Доктор Блюменфельд мною доволен, а я сам собой не очень. В Каунасе вдруг спохватился, что не поблагодарил тебя как следует за работу в лавке.
— Поблагодарили, поблагодарили, — затараторила взволнованная Хенка.
— Поблагодарил деньгами, а надо бы благодарить добрыми делами. Добрые дела долговечнее денег.
В отличие от своего удачливого сына Арона, для которого главным мерилом в жизни был счёт в банке, реб Ешуа Кремницер слыл бессребреником, знатоком Торы и ревнителем еврейских обычаев. Он высший смысл жизни видел не в обогащении, не в изнурительной погоне за деньгами, из-за которых в мире происходят все войны и раздоры, а в стремлении к добру.
— Мы, евреи, что греха таить, любим поучать и исправлять других, а не себя. Не по этой ли причине нас, мягко говоря, не очень-то жалуют? — спросил реб Ешуа, верный своей привычке переводить разговор с бытовых мелочей в более возвышенную плоскость.
— Ну уж, ну уж! Зачем преувеличивать? — тихо возразила, кутаясь в шаль, Этель.
— Может быть, и преувеличиваю, — согласился с невесткой реб Ешуа. — Но, по-моему, человеческую породу можно улучшить, если начинать не с соседа, а с самого себя. Добровольно! Не под хлыстом и не под нагайкой. Я лично всегда старался так жить — делать людям добро, не рассчитывая на взаимность.
Этель и Хенка слушали его, не перебивая.
— Так вот. Вернувшись из Еврейской больницы, — продолжал он, — я на досуге подумал, не послать ли тебя, Хенка, на годик в Каунас. Например, на курсы белошвеек. Рафаэль наш подрос, с ним уже вполне может справиться и одна Этель. Если ты согласишься поехать на эти курсы, все расходы за обучение и за проживание я беру на себя, а ты на всю жизнь приобретёшь хорошую профессию.
— Низко кланяюсь, реб Ешуа, за вашу доброту, но я не могу принять это предложение.
— Почему? Ты будешь белошвейкой, а твой муж — портным. Лучший семейный расклад и не придумаешь. Этель охотно станет шить у тебя нижнее белье, а я у твоего мужа — пиджаки и пальто.
— Пока я ещё не жена, всё хожу в невестах. Вы же знаете, у нас, евреев, на расстоянии замуж никто не выходит и не женится. Надо дождаться моего солдата.
— Дождёшься, дождёшься, — успокоила её Этель. — До Хануки уже недалеко. Только не забудь всех нас пригласить на свадьбу. Может, к ней подоспеет из Германии или Франции мой Арон, хотя в декабре он любит нежиться на Лазурном берегу.
— Не забуду. Мы вас раньше пригласим, чем раввина Элиэзера.
Про заманчивое предложение реб Ешуа Кремницера Хенка никому не обмолвилась. Расскажешь — и домочадцы, и Роха начнут уговаривать: не будь дурочкой, поезжай, такого шанса у тебя больше не будет. Удача стучится в дверь, а ты её даже на порог не пускаешь.
Соблазн и впрямь был велик. Каунас — большой город. Новые знакомства и впечатления… Можно на целый год вырваться из местечка, насладиться вольной жизнью, первый раз сходить в тамошний еврейский театр, куда раз в месяц ездит отшельница Этель, и, главное, даром выучиться хорошему ремеслу. Но что-то её останавливало, мешало решиться, какой-то невидимый, навязчивый сеятель подозрений нашёптывал ей: не спеши, ещё раз хорошенько взвесь все «за» и все «против». Профессию ты, допустим, приобретёшь, но можешь потерять Шлеймке.
Она не колебалась — выбрала своего кавалериста.
9Приближался веселый праздник — Ханука. Стояла сухая, безветренная погода. Над зимней Йонавой кружились снежинки. Морозы, которые должны были прийти из Финляндии и Польши, явно запаздывали, видно, накапливали где-то у себя на родине необходимую силу и крепость.
В доме Рохи все готовились к долгожданному возвращению Шлеймке из армии, чтобы на праздник вместе с ним зажечь в мельхиоровом восьмисвечнике первую памятную свечу. Каждый год во всех еврейских домах Йонавы благодарным зажжением свечей отмечали великое чудо, произошедшее в древности в Иудее. В ту далекую пору в Иерусалимском Храме хасмонеев, осквернённом греками и сирийцами, вдруг снова наполнились живительным маслом лампады, погашенные этими варварами, и в каждой из них снова вспыхнул священный благодатный огонь.
