Наталья Рубанова - Сперматозоиды
Но как же все-таки случилось, что она, Сана, очутилась в мединституте? Неужто из-за того лишь и бегала весь десятый класс к репетиторам, чтоб досадить маман, видевшей ее непременно училкой — пусть английского (восемь лет подряд занималась с ней belaja ledi, пользующаяся лучшими советскими духами «Сигнатюр» и «Елена»; особым шиком считалась привезенная из Софии «Болгарская роза»), но все равно училкой?.. На самом деле, интерес к человечьей механике разбудило роскошное издание «Салернского кодекса здоровья».[87] Сана помнит — пустая гримерная, нервничающий отец («Постой, я сейчас… — и тут же, за дверью: — Ирма, нам нужно поговорить!..»), в общем, воздух да будет прозрачным и годным для жизни, и чистым…[88] Сана долго рассматривала рисунки — шикарные гравюры из медицинских книг Возрождения: Якоб Мейденбах, 1491-й, Антон Кобергер, 1493-й… Впрочем, более всего зацепил непривычный ритм всех этих, казавшихся волшебными, слов — он-то, если разобраться, и довел ее в свое время до ручки небезызвестного вуза: сложен любой человек из двухсот девятнадцати вместе разных костей… — что-то гипнотическое таилось во всем этом, что-то волнующее и одновременно пугающее, — а зубов у него двенадцать плюс двадцать… — однако остановиться, не читать было невозможно, и Сана, вросшая в кресло гримерки, завороженно повторяла: триста еще шестьдесят и пять кровеносных сосудов…
Много позже, отсиживая так называемые лучшие годы в конторке, куда ее, как сказали бы век назад, попавшую в стесненные обстоятельства, переманили не шибко длинным рублем (статус научного редактора в медицинском журнальчике звучал бы гордо, кабы не ведомость, в которой приходилось расписываться раз в месяц), Сана нередко спрашивала себя, с кем же ей, на самом-то деле, хуже — с душами якобы живыми или все-таки бумажными: долго размышлять, впрочем, не приходилось. Статьи — или, как называли их знающие алфавит редактрисски, тексты, — шли потоком на конвейер, не оставляя времени на «глупости», которые и составляют, собственно, жизнь души. Система обеспечивает управление пользователями: ее действие может распространяться на здания, районы, города и даже континенты — Большой Брат смотрит на тебя с помощью все тех же поворотных, купольных и фиксированных камер. Ну, Смит, здравствуй, кома’н са ва,[89] Смит, кома’н са ва-а-а?.. Знакомы ли тебе цифровые видеорегистраторы и матричные коммуникаторы? Техника слежки совершенствуется… Техника контроля динамично развивается, поправляет Сану Большой Брат, и добавляет: развивается с учетом поставленных целей, основа которых — выраженные приоритетные направления деятельности и планы реализации. Большой Брат называет это системами безопасности, и уточняет: очень удобно, камеры и станции просмотра могут быть установлены в любом месте IP-сети, а PLC-решения снижают вероятность ошибочных действий, обусловленных человеческим фактором… При наличии кое-какого устройства и Интернета можно увидеть на личном интерфейсе, скажем, дом: ну-ка, ну-ка… смотри, Сана, смотри: мамаша уткнулась в ящик, сестрица играет с бутылочкой… всё дело лишь в коде доступа; ты только представь себе — все видеофайлы хранятся в серийных камерах, и потому…
Сане страшно: ей кажется, будто она прижимается к Смиту, но его очертания размываются. Коснуться плечом пустоты — это что-то новенькое: «Буся! — кричит Сана. — Буся-а!..»
Через сорок минут электричка подъезжает к граду Ж.: такому же серому и унылому, как и большинство подстольных аппендиксов. Местечко (оно же станция «Обираловка», увековеченная графом Т.), кажется Сане знакомым. Как будто она уже ходила тут… — или лежала?.. — как будто что-то нехорошее случилось здесь с ней… А вот тебе, детка, последняя загадка сфинкса: какая мода пошла от Анны Кэ? «И не вздумай хныкать, — осекает ее буся. — От Анны Кэ, чтоб ты знала, туфли на платформе остались: мой размерчик, гляди…» — буся приподнимает подол и показывает Сане всамделишную игру в классики. «Но ты же мертвая, — мотает головой она, — ты мертвая и существуешь только в моем воображении!» — «Ну ты и воображала, — усмехается буся перед тем как исчезнуть, — ну и воображала!» Сана щиплет себя за руку, выходит на привокзальную площадь и осматривается — газетный киоск, автобусная остановка, рынок, аптека («…ты, когда будешь затягиваться, скажи «аап», а на выдохе — «теэка», и точно глюканёт!»): а как ты хотела? — так и хотела… — и садится в маршрутку: шесть остановок до улицы, нужной ей — да вот оно, щастье: домик-крошечка! Вид на пустырь бессловесный, небо в алмазах зато.
[ссылка]
Да, Сана выходит на «Курской»: да, Сана едет в подстольный град, где скворечни дешевле, чем в граде стольном, а потому стоит на перроне, нервно теребя маленькую бутылочку CATTO’S (электричка должна появиться с минуты на минуту), и не сразу замечает все тот же бусин фантом: «Как ты могла, Саночка? Виски на вокзале… Тебе не кажется это дурным тоном? Что бы сказал отец!..» — «Почему ты ушла насовсем? Почему не приходила так долго?..» — у Саны трясутся плечи, CATTO’S летит в урну, а буся кричит: «Наш гробунок! Давай-ка, шевелись… Так и быть, разомну кости, не то опять одна в этой Ж. дел натворишь, а квартиру не снимешь!» — «Но это же «Москва-Петушки»!» — слабо сопротивляется Сана. — «Какая разница? Электричка идет в Ж.!» — буся удивленно поднимает брови: ни дать ни взять, Анна Кэ!.. А после поезда она стала, пожалуй, даже красивей, замечает Сана и заходит в вагон, где честной планктон бьет ее диалектом серпа и молота с карачаровским душком-с:[90] под дых, под дых.
Не чуя себя, протискивается Сана к бусе (как она могла опередить ее и откуда тут вообще место?), а потом, нашептывая hand-made-мантру, садится к ней на колени: «Е-ха-ли мед-ве-ди на ве-ло-си-пе-де…в ямку провалились, ОМ!» — все так, все так же, как в детстве, когда буся, легко подбрасывая ее в воздух, пела, а Саночка с замиранием сердца ждала заветного «в ямку провалились!»: вот сейчас буся — как всегда, в самый неожиданный момент, — расставит коленки, и Сана, проваливаясь, слегка зависнет над полом, а когда, как ей покажется, почти упадет, окажется ловко подхваченной, и все — ОМ!money… — сначала: «Е-ха-ли мед-ве-ди на велосипеде…» — С Новым годом, Саночка! Спой Снегурочке «Ёлочку»! — «Хуй вам, а не ёлка!» — отглаголит в ответ нехитрую истинку sex-shop очередного тысячелетия; «В новый год с новыми проблемами!» — прослоганирует Сеть; «Вы еще не купили новый стеганый чехол для любимого чайника?..» — покачает головкой мальчик-зайчик: Санин переезд в подстольную совпадет чудесным образом с happy new year.
Она, несмотря ни на что (а может, так: не смотря, не глядя — зажмурившись), чувствовала себя почти счастливой. «Почти», потому как чуть-чуть — считается: да только чуть-чуть, собственно, и считается. Квартирка-квартирка, повернись ко мне передом! Что мне обои твои, что — краны, что Blattella germanica?[91] Вот же она, неприкосновенность частной жизни — горстями есть, не подавиться б.
Вещей у Саны не так уж много — в основном книги да диски; мебель же и прочая дребедень погружены в заказанную «газель» и — «Ссс вэтэрррком, кырасссавыца?» — доставлены тридцатого декабря в град Ж. Тридцать первого же, после распаковывания мешков и чемоданов, Сана крутила «Олимпию» Лени Рифеншталь, слушала под перуанские мотивы (диск П.) онемеченную речь Значительного Лица — и потому та чудесным образом не раздражала, да медитативно щелкала пультом (если Сану спросить, что именно она видела, едва ли она ответит), ну а первого достала подсвечники — один белый, другой розовый, — и зажгла аромалампу: чампа, любимый цветок Кришны,[92] Dead Man's fingers:[93] странные все-таки существа — люди, надо же так назвать… Есть разве что-то чудесней запаха этого, тропической свежести этой — лучше?.. Другими словами: соединения сложных эфиров нетерпеноидных да кислот алкановых-алкадиеновых — есть ли?.. Сана не знает, хотя, возможно, тени: да-да, возможно, тени и лучше, тени на потолке, похожие, если позволить себе сдаться, с треском провалившись в мечты, на те самые облака, танцующие над морем, к которому они с П. так и не поехали.
Сана лениво потягивала CATTO’S под «Анатомию»,[94] вспоминая концерт в ЦДХ, куда частенько бегала раньше (как, впрочем, и в Музей кино, пока тот не закрыли), и где появлялась теперь лишь изредка: все меньше сил оставалось на то, что по-прежнему называлось искусством («арт-продуктом», хрюкали худтanager’ы с дипломами кульковиков-затейников[95]) — да и зачем тратить время? Как ни крути у виска, ничегошеньки с душой-то ее не резонирует. Из всех залов и галерей выходит Сана скорее опустошенной, нежели наполненной — и киноклассика уж не та, и авангард приелся. Что-то чужое, чуждое стоит за всеми этими «art-высказываниями art-объектов»… Иногда Сана чувствует, будто вместе с «продуктом искусства» в нее вставляют кусок чьей-то пластмассовой боли — ядовитые испражнения не ведающих покоя душ, прячущихся под масками музыкантов и прочей сволочи, как сказал бы царь Питер,[96] не то что не прибавляют ей, и без того чуть живой, сил, а, скорее, отнимают последние.
