Наталья Рубанова - Сперматозоиды
Толпы, толпы людей: они наступали, надвигались, и в то же время словно бы чувствовали, что не могут пробить некую невидимую стену, делящую то, что принято называть миром, на собственно мир, мир якобы реальный, здесьисейчашный, и на его отражение, вмещающее как то самое «здесь и сейчас», так и прошлое с будущим: однако Сану-то интересовало Прошедшее Продолженное! Именно там, знала она, их с П. параллельные прямые, вопреки скучным законам трехмерности, пересекаются, причем искрящаяся точка блаженного единения не является бесконечно удаленной, напротив — она близка, ее можно потрогать, даже лизнуть: да можно самой стать этой точкой… И все же вместо вожделенного слияния Сана снова различила — сначала едва уловимые, а потом все более отчетливые — контуры чужих… Она наблюдала за хаотичным движением вязкой, словно бы слипшейся, грязно-серой массы — вот они, чудовищные войны и революции, бесполезные марши протеста и шокирующие честной планктон гей-парады, пафосные митинги и бездарные демонстрации… Впрочем, любопытство ее, смешанное с оторопью, вызванной самим фактом показа (из всех искусств для нас важнейшим является по-прежнему kino), довольно быстро сменилось разочарованием, потому как ответа на единственно волнующий вопрос не существовало ни в одном из измерений, в которые вхожа была ее душа — Сана, впрочем, догадывалась: нужно всего лишь позволить образам приходить, когда и как им вздумается… Так и увидела деревянный остров: там, в тереме, под мрачными сводами, томилась девица, и девицей этой была, конечно, она, Сана. Приметила и девочку с толстой светло-каштановой косой, девочку в серо-черном форменном платье: двадцатые?.. тридцатые?.. Помахала рукой Жанне Самари и юноше за роялем… Улыбнулась темнокожей крохе, стоявшей у апельсинового дерева… Но самыми невероятными оказались так называемые звуковые файлы: под энергиями[74] Сана совершенно отчетливо кое-что слышала — точнее, в нее как бы вкладывали некую музыкальную информацию, впечатывали, вставляли: и какая там ванна Архимеда, какое яблоко Ньютона (пыль учебников, пыль!), когда ей подарили живого — настоящего, всамделишного — Кетцалькоатля,[75] когда с помощью неведомой доселе вибрации бессловесно объяснили, что бог этот — абсолютно реален, пусть и не проявлен?.. Если Он нематериален, это не значит, будто Его не существует, повторили ОНИ еще раз… Да, Кетцалькоатль есть, Кетцалькоатль точно не выдумка, потому как если Он всего лишь «миф», то тогда и притяжение разноименных зарядов — тоже, тоже фикция, и нечего тут… Ну а потом, после «пернатого змея», — кентавр: помнишь, как скакала по фессалийским горам?.. Но больше всего поразил Сану другой кадр — или, так скажем, пространственный слепок. Ролик. Она разгадала, услышала, вычислила П.: сердце бешено заколотилось — казалось, будь его, сердечная, воля, оно тотчас бы разнесло в клочья грудную клетку и, покинув телесный карцер, обрело, наконец, свободу, однако воля такого рода у него как раз отсутствовала, потому люди — что сверху, что снизу, что сбоку — и были, в большинстве своем, несчастны.
Белый офицер шел по огромной зале, уходя от той, кем являлась раньше Сана, словно бы нехотя; губы кривила вымученная улыбка, глаза же — разумеется, она узнала его по глазам — те самые, сумасшедше голубые, в радужке которых так мало пигмента, — казались грустными; полы шинели волочились по полу. Неподалеку стояла дама, то и дело нервно поправляющая шляпу: на пальце поблескивало колечко, плечи подрагивали — обернуться она не смела… Что, что в ней не так? Что, кроме колечка? Она не содержит силикатов, аминов, фосфатов, боратов, нитратов и нитритов! Не образует канцерогенных соединений! Не оказывает агрессивного воздействия! Не допускает вспенивания и образования накипи! Выдерживает умеренные ударные нагрузки от опрокидывателя вагонеток, а также от камнедробилки и выброгрохота! Она давно готова к использованию: срок годности тела ограничен лишь четырехзначным числом после длинного тире — успеешь ли в этой, старче?.. Обойдешься ли без батата? ежовой икры? морского угря? мускуса кабарги? оленьих рогов? настоя из жука-скарабея?..[76]
Поначалу казалось, будто всё это — лишь плод больного воображения, однако вскоре Сана пришла к некоему пониманию происходящих в ее мозге — душе? да есть ли между ними граница и где проходит? — процессов. И все же она попытается. Попытается сформулировать. Если перестать раскачиваться, ну то есть если перестать переходить из оболочки в оболочку, оставляя ее на неких крайних, «полярных» точках (дважды-два: красота-уродство, богатство-бедность, etc.), можно добраться, наконец, до — пусть условной и шаткой, пусть все еще иллюзорной — середины: маятник, качнувшись, остановит ненадолго свое движение — тут-то бы и прыгать… Но что заставляет медлить?.. Чтобы отдалить переход,[77] Сана тешит себя, возможно, чисто женской иллюзией (чем, впрочем, отличается «чисто женщина», обреченная платить фертильный оброк, от «чисто мужчины», также обреченного участвовать в процессе delanija cheloveka, она так и не поняла — комикс «Найди десять отличий» не в счет): общайся они с П. на праязыке, тогда, может, и договорились бы… Предмет разговора не важен: важен лишь голос — голос и цвет глаз, по которым она, Сана, его и вычислит.
Она устало прикрывает веки и видит прямо перед собой брюнетку с голубыми глазами: «Иди ко мне, — поет она, облизывая губы. — Или боишься?» — «Зачем?..» — спрашивает Сана, отступая. — «Какая глупая! Неужто не хочешь поцеловать меня? Смотри, какие у меня губы! А шея! Дотрагивалась ли ты когда-нибудь до такой шеи?» — «Н-не было необходимости, — качает головой Сана и щурится. — Постой-ка… по-моему, мы где-то виделись…» — «Ах-ха-ха! — смеется она, оголяясь: безупречная кожа цвета слоновой кости, безупречные линии: Сана ловит себя на мысли, что с некоторых пор сторонится безупречности. — Где-то виделись!.. Ах-ха-ха! Знавала ли ты фараонов?» — «…» — «Вот мечется сердце мое туда и обратно, думая, что же скажут люди, те, что увидят памятники, мной сотворенные, спустя годы, и будут говорить о том, что я совершила… Не говори, что это похвальба, но скажи: «Как похоже это на нее, ее величество Хатшепсут, как достойно отца ее, бога Амона!»»[78] — Сана отворачивается, Сана не знает, как нужно обращаться с фараоншами, вдруг они как-то по-особенному устроены? Вдруг — что верней всего — у них и сердца-то нет?.. Впрочем, долго думать не приходится: горячая волна, обрушиваясь на точку G, сбивает Сану с ног, чтобы принести к гроту из бирюзового мрамора. «Что ты делаешь? Что ты со мной делаешь?.. — стонет она, слабо пытаясь избавиться от рук Хатшепсут. — Неужто думаешь, будто тебе дозволено смеяться над чувствами? Над моими чувствами?.. Лучшими чувствами?.. Сливать их в унитаз?.. Едва ли, впрочем, у вас там были унитазы!» — «Т-с-с! — шепчет П., прикладывая палец к губам ошалевшей Саны: никакой фараонши нет и в помине: это П., П. накрывает ее, извивающуюся, как змею, своим телом. — Т-с-с!». Никаких осирических пилястров и церемониальных бородок. Никакого влагалища. Никакой Хатшепсут.
[туфли на платформе]
Сана не может больше: анализировать, наблюдать, сдерживаться — ей необходимо: чувствовать, дышать, видеть. Делать хоть что-нибудь, иначе крышка. Образ П. (да, вот теперь уже только образ, но никак не сам П., и это-то хуже всего: боль, причиненная каким-то несуществующим, вымышленным персонажем — и почему одни персонажи кругом?.. где люди?..) преследует безостановочно: еще немного в таком режиме, и сердце накроется. Если любовь приобретает формы кошмара, думает Сана, самое время сменить декорации, пусть даже для этого придется и расшибить лбом старые стены.
Вместо того, чтобы раскрыть томик ибн фон К., — раскрыть потому лишь, «что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар»,[79] — Сана препарирует наседающих и наступающих на нее М и Ж, прокручивая перед глазами кадры виртуального теракта — или, если угодно, некоей шахматной бойни: здесь и сейчас, в шестом вагоне, несущемуся по желтобилетной ее ветке в направлении центра. Куда и как, гадает Сана, пошла бы эта вот пешка, с аппетитом поглощающая мелованные[80] швайн-стори?[81] Не понимая причин возникшего вдруг дискомфорта, та морщится и, обжигаясь о взгляд Саны, отодвигается (минус одна клетка): zvёzdные баталии ферзей и «чисто королевские» игрища занимают ее куда больше собственных, предельно простых, телодвижений. А вон та б.-у.шная ладья, перемещающаяся когда-то на любое число полей что по горизонтали, что по вертикали (с одним существенным, разумеется, «но»: на ее пути не должно было стоять ни фигуры), — зрелище печальное и одновременно забавное: что сделает она, экс-фаворитка, за секунду до взрыва, о чем подумает, если успеет?.. Гетеросексуальный дуэт напротив (Ж — в чудовищном пуховике, М — в засаленном «пилоте») приторно щебечет, гомосексуальный сбоку (оба в темных очках) — хранит молчание; слоненок с синими волосами медитативно изучает разводы соли на сапогах; бабка-ёжка пересчитывает засаленные червонцы — доставая их из нагрудного кармашка и методично поплевывая на указательный палец, она расправляет купюры и бережно, едва ли не с нежностью, кладет в кошелек; женоподобная тушка бьет копытцем кровиночку, теребящего ширинку: «Но я хочу писать, ма-ма, писа-а-ать!»; черная королева, поглаживающая скрипичный футляр, смотрит в пол, а стоящий рядом мужеподобный hero[82] — на нее; стайка поддатых тинейджеров смущает супружескую чету (у каждого в руках «Сторожевая башня»[83]), отказавшуюся от нехитрого процесса спаривания во Имя Его, etc. Не зря, не зря из больнички сбежала! Пять лет в зоне койкомест строгого режима, — в сущности, тот самый срок, за который можно понять, что ты не столько не хочешь никого лечить, сколько и впрямь не можешь больше. Колитные окончательно отвратили Сану от возлюбления ближнего (интересуясь, по обыкновению, движением каловых их масс, Сана спросила как-то поступившее в палату существо о стуле: «У нас на доме табуретки одне…» — далее следовало пошлейшее подмигивание, осложненное трудностями перевода. — «Как по-большому ходите?» — «Та клейкое, клейкое… и много… зеленО, зеленО оч-чень… а занюхать, та…»). Однако вовсе не физиологизмы спровоцировали уход: нет-нет, в спасении всех этих персонажей Сана не видела ровным счетом никакого смысла — фраза же, брошенная в прошлом веке выходящей из WC актрисой,[84] крепко засела в мозгах. Задачей общедоступной (ортодоксальной, классической, традиционной) медицины, как Сана всегда чувствовала, являлось вовсе не избавление двуногого от страданий. О нет, цель была принципиально иной — заставить лечиться, дважды два, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов: заставить покупать — из года в год, из жизни в жизнь, а потому лозунги, с детства вызывавшие у нее невольную усмешку («Здоровье народа — богатство страны», еtc.), — ловушка, дешевый ман, силки, куда рано или поздно попадает любая дрожащая тварь. «Съешь меня, — уговаривала ее, щелкающую пультом и думающую потому, будто она «имеет право», пилюля, прикидываясь райским яблочком, — и будет тебе щастье!»: далее шли кадры, которые, как надеялась группка брайен-вошеров,[85] вызовут у твари осознанное желание обладания, ведь, глотая таблетку, тварь становится счастливой автоматически, и потому получает, в комплекте с заново обретенным здоровьем, flat/cottage/car[86] энд прочие нехитрые радости, не выходящие за радиус пределов мечтаний электората.
