Поль Гаден - Силоам
Снимок еще не просох, но рассмотреть его было можно. Лампа подсвечивала его сзади. Симон разглядывал свой скелет с удивлением: это были его позвонки, его ребра, такие, какими природа создала их для него. Это была не одна из тех безликих схем в школьных учебниках, а что-то, что ему принадлежало, в общем, что-то вроде портрета. Два серых пятна, на которых вырисовывались очертания костей, — это были его легкие! Пучки маленьких черных линий пресекали их в некоторых местах, образовывали узлы, расходились, затем пропадали из виду. Симон, крайне заинтересованный, рассматривал снимок, словно карту королевства, о котором знаешь, что ты его владелец, но не господин, и допущен созерцать его негативное изображение, сделанное прозрачным благодаря магическим приготовлениям, — такое же необычное на вид, как фотография Луны.
— Взгляните, — сказал доктор.
Он ткнул пальцем в правую часть снимка, в более темное пятно, которого Симон не заметил и где изображение затеняла как бы легкая дымка.
— Вижу, — сказал Симон тоном любителя, которому указывают на особенности картины. — И что это значит?..
Доктор Лазар, несмотря на маленький рост, обладал импозантностью весьма престижного врача. Он принимал лишь по предварительной записи, обходился без таблички на дверях и завышал цены. На вопрос Симона он обратил к своему молодому пациенту взгляд, в котором чувство превосходства смешивалось — вероятно, без его ведома — с неуловимым оттенком иронии. Дело в том, что, хотел он того или нет, настал момент его торжества, тот момент, когда — он это знал — одно его слово перевернет всю жизнь человека. И тщетно он силился как можно лучше спрятать чувство этой неизбежности под научной маской, чтобы придать себе, по возможности, вид печального смирения и бессилия ученого перед роком, не зависящим от него, — все равно в его глазах, вокруг губ сохранялся оттенок тайного самолюбования.
Он молчал с минуту, будто не решаясь произнести роковое слово или будто ожидая более ясного вопроса. Но Симон ни о чем не подозревал. Он никогда не видел рентгеновских снимков. Красоты медицины были ему чужды. У него только было очень тягостное ощущение, будто он сдавал экзамен, к которому не был готов. Эта ситуация унижала его, казалась необъяснимой. Он вспоминал о своем еще совсем недавнем успехе в Сорбонне, при объяснении Гесиода; он представлял себя в маленькой компании своих товарищей у Минюсса, где его всегда слушали с такой восторженной симпатией; он еще слышал теплый голос Брюкерса, которым он сам так восхищался, говорящий ему однажды вечером, после его сообщения о Паскале: «Хорошо, Деламбр; очень хорошо!.. Ты мужчина…» В его памяти было еще совсем свежо воспоминание о том разговоре с Эльстером, когда впервые, сквозь туман речей, ему предстала мысль о его «призвании», пьянящая, как открытие… А теперь он стоял между этими двумя людьми, как подозреваемый, как обвиняемый: хуже, он был для них не человеком, а телом! Обвиняемый может призвать на свою защиту всю свою жизнь; к нему бы непременно старались относиться с интересом, снисходительностью; но эти два человека стояли перед ним, как судьи, гордые своей ученостью, которые не хотят отступить от предмета преступления и для которых не имеет ни малейшего значения неведение того, кем был человек, коего они хотят покарать; и суровый взгляд доктора Лазара, казалось, говорил: «Я обычно имею дело с более умными больными…»
— Что это значит? — сказал он, наконец, с этим неуловимым выражением, раздражавшим его собеседника. — Я думаю, несколько месяцев отдыха.
Симон был оглушен. Он начинал подумывать, не разыгрывает ли его случаем доктор Лазар.
— Признаться, я не очень понимаю, — сказал он, силясь придать голосу безразличный тон.
— Но позвольте, дитя мое, — сказал доктор Лазар с тем же двусмысленным выражением, — ваше левое легкое поражено… Там… Там микроб!
Микроб… Правда наконец проникла в сознание молодого человека с этим невинным словом, обозначающим столько хороших вещей. Микроб: он понимал, что у этого микроба было имя, что у него было даже совершенно особое, очень почетное место в семье микробов! Есть полезные микробы, есть вредные; все дело случая. Есть микробы более или менее известные; этот был очень знаменит: из-за него имя Коха облетело весь мир… Кох! Одно из тех варварских имен, которые Симон хранил в дальних уголках своей памяти. Как и множество других фамилий, встреченных им в книгах и до сих пор ему не пригодившихся, эта могла быть безобидным именем одного из бесчисленных немецких комментаторов, любовно упомянутых в конце хрестоматий с древними текстами. Но необычное слово, рядом с которым оно стояло, увенчивало его чем-то вроде мрачноватой славы, наделяло дурным престижем. Из-за неприятного соседства имя Коха в этом сочетании становилось символом злодеяния: казалось, это оно придает всю ядовитость слову, с которым употребляется в родительном падеже. Эти два слова, до сих пор столь безразличные Симону, которые еще накануне он выслушал бы с полным равнодушием, как слушают разговоры о стране, где отравлены источники, зная, что не рискуют там оказаться, — эти слова теперь обретали жизнь, оборачивались против него, вдохновлялись злою волей. Пусть они вызывали из его памяти довольно смутные понятия; обстоятельства, при которых эти слова проникли в его сознание, придали им жестокую ясность: конечно, ни одно объяснение, ни один комментарий не выразил бы их точнее, чем рассеянный и тошнотворный свет под тонкой пленкой еще влажного рентгеновского снимка…
Симон подумал, что это нежданное приобретение, этот свет, павший на него врасплох, это избыточное знание, на которое он не рассчитывал, составляли достаточную прибыль за день. До экзамена оставалась всего неделя, но какое значение имело то, что только и принималось в расчет до сего дня? Откровение, предметом которого он только что стал, вдруг покачнуло сооружения, воздвигнутые его кропотливым трудом. Из всего, чему его обучили за столько лет занятий, ничто никогда не дало его жизни этой глубины, не сделало ее такой ценной, такой мучительной. Все еще находясь во мраке этой колдовской комнаты, где за несколько минут его непрозрачное тело, его тело из плоти и крови сделали прозрачным, он, казалось, незаметно шагнул туда, где исчезает все внешнее и появляется действительность. И словно уже из другого мира он услышал, как доктор дает ему обычные рекомендации. Он видел, как тот забрал свой чемоданчик и вышел из комнаты твердым шагом, — настолько чужой, как будто никогда с ним не говорил. Возможно ли, что тайна его жизни в мозгу этого человека?.. Симон остался один, стоя неподвижно, ожидая неизвестно чего, словно хотел убедиться, что спектакль действительно окончен и не продолжится без него. Но рядом с ним раздался коварный голос:
— Простите, месье, комната нужна для следующего пациента.
Симон увидел санитара в белом халате, открывавшего ему дверь. Он испытал странное чувство разочарования. Ему еще не приходила в голову мысль, среди всех тех, что набросились на него, что он мог для кого-то быть пациентом. Он был бы не более удивлен и отрезвлен, если бы это слово было произнесено не в клинике, а прозвучало в церкви или будуаре. Он услышал еще один голос, кричавший на лестнице: «Принесите желудок наверх», спустился по ступенькам и очутился на улице. Тщетно пытался он с минуту думать о своей последней встрече с Элен. Образ девушки, как и все остальные, стирался перед огромностью происшедшего. Он знал, что больше не увидит ее, — ни ее, никого. Мысль о смерти только что расцвела где-то, в одной точке на небе, как красное и мрачное солнце, к которому он старался повернуться спиной, но оно опускалось на землю перед ним и подставляло его умоляющему взгляду тонкую тень от его тела…
Проходя вдоль сада, он увидел, как посверкивают листья на солнце, а птицы с криками гоняются друг за другом. Он пустился бегом до самого дома.
XДоктор велел Симону мерить температуру несколько раз в день. Термометр — капризное существо, у него своя собственная жизнь, и он не подчиняется желаниям. До сих пор Симон пользовался небольшим количеством приборов: ручки, весьма скромной на вид, найденной на улице, было до сегодняшнего дня достаточно, чтобы обеспечить ему необходимую связь с жизнью. Он с недоверием относился к этому новому прибору, который ему навязывали и который с первого же дня проявил враждебность, так как столбик живого серебра, находившийся в нем, остановился над цифрой 38, у второй отметки. Симон растерялся. Это был крах всех надежд. На следующий день температура только росла, поднялась до 39, будто то, что он знал о ней, лишь подстегивало ее, будто достаточно было перестать жить, чтобы сразу же разбудить злые силы.
Неделя закончилась в каком-то отупении. Затем заря понедельника занялась на нагом, очищенном небе, возвещавшем чистый и жаркий день. Это был первый день экзаменов; но доктор приговорил Симона к спальне: молодой человек должен был отступиться и унять бешенство; и речи быть не могло о том, чтобы восстать против воли человека, разбиравшегося в болезнях… Но он не мог не думать о всех своих друзьях, которые в этот самый день должны были встретиться и без него вступить в бой под сенью той Сорбонны, что весь год довлела над их мечтами; представляя себе, какое выражение сейчас на их лицах, воображая, как выглядит в это утро жизнь на тротуарах улицы Сен-Жак, Симон почувствовал, будто невидимая рука внезапно вырвала его из мира, и с нынешнего дня жизнь потечет без него. Он понимал, что отныне не должен относиться с полным доверием к действительности своего прежнего существования, равно как и бытия окружавших его людей. Он понимал, что все, что представляло для него ценность, покидало его, как если бы он поклонялся идолам, а те рассыпались в прах.
