Эрнесто Сабато - О героях и могилах
Нижняя челюсть отвисает и подрагивает: «Дядю Панчито и дедушку убили копейщики в Кебрачо-Эррадо», – бормочет он, как бы подтверждая.
– Ничего не понимаю, – говорит Мартин.
– 27 июня 1806 года, – отвечает Алехандра, – англичане шли по улицам Буэнос-Айреса. Когда я была вот такой, – она показала рукой у самого пола, – дедушка мне рассказал эту историю сто семьдесят пять раз. Девятая рота двигалась в тылу знаменитого Семьдесят первого. (Почему знаменитого?) Не знаю, так говорили. Видимо, его ни разу не побеждали, ни в одной части света – понятно? Девятая рота шла по улице Универсидад. (Универ-сидад?) Ну да, тупица, по улице Боливара. Я тебе рассказываю так, как мне рассказывал дедушка, я знаю это наизусть. Когда дошли до угла Сеньора-дель-Росарио – улица Венесуэла для непонятливых! – все и произошло. (Что произошло?) Погоди. В них швыряли, что попадется. С крыш, например, лили кипящее масло, бросали тарелки, бутылки, блюда, даже мебель. Стреляли тоже. Стреляли все: женщины, негры, дети. И тогда его ранили. (Кого?) Лейтенанта Патрика, конечно, – на том углу стоял дом Бонифасио Асеведо, дедушки старика, чей брат потом стал генералом Косме Асеведо. (Чьим именем названа улица?) Да, единственное, что у нас осталось, – это названия улиц. Так вот, Бонифасио Асеведо женился на Тринидад Ариас из Сальты [25]. – Алехандра подошла к стене, сняла миниатюру, и при свете кенкета (старик с отвисшей челюстью и закрытыми глазами, казалось, кивал чему-то давно минувшему) Мартин увидел лицо красивой женщины, чьи монгольские черты были словно глухим отзвуком черт Алехандры, отзвуком бесед англичан и испанцев. – И у этой девушки была куча детей, среди них Мария де лос Долорес и Бонифасио, который потом стал полковником Бонифасио Асеведо и которому отрубили голову.
Но Мартин подумал (и, впрочем, сказал), что чем дальше, тем меньше понимает. Какая связь между всей этой семейной неразберихой и лейтенантом Патриком и почему он погиб под командованием Лавалье?
– Погоди, глупыш, сейчас путаница разъяснится. Разве ты не слышал, как старик сказал, что жизнь – штука более темная, чем дела турка? На сей раз Судьба явилась в виде рослого свирепого негра, раба моего прапрадедушки, – негра по имени Бенито. Потому что Судьба является не абстрактно – иногда она нож раба, а иногда улыбка незамужней женщины. Судьба выбирает свое орудие, воплощается, и нате вам, извольте. В этом случае она воплотилась в негра Бенито, и он всадил свой нож в лейтенантика, причем довольно неудачно (с точки зрения негра), благодаря чему Элмтриз превратился в Ольмоса, а у меня появился шанс увидеть свет. Я, так сказать, висела на волоске, причем на весьма тонком и непрочном волоске – если бы негр не услышал криков Марии де лос Долорес, которая, стоя на крыше, приказывала ему не убивать англичанина, негр прекраснейшим образом прикончил бы беднягу, что и было его желанием, но не волей Судьбы, которая хотя и воплотилась в Бенито, однако была не вполне с ним согласна, имела кое-какие свои соображения. Такое часто случается – ясно ведь, что Судьба не может долго заниматься тщательным подбором людей, какие должны служить ее орудием. Ну, например, если ты страшно спешишь приехать куда-то вовремя, если это для тебя вопрос жизни или смерти, ты же не будешь присматриваться к тому, что в такси зеленая обивка или что у лошади некрасивый хвост. Хватаешь первое, что попадется под руку. Потому Судьба обычно не вполне ясна, скорее двусмысленна: она-то хорошо знает, чего хочет, но люди, ее осуществляющие, не больно это понимают. Вроде глупых подчиненных, которые никогда не исполнят в точности приказ начальства. Так что Судьбе приходится поступать по принципу Сармьенто [26]: делать свое дело, пусть плохо, но все же делать. И нередко ей бывает необходимо своих исполнителей опьянить или заморочить. Потому и говорят, что, мол, человек был не в себе, сам не понимал, что делает, потерял контроль над собой. Вполне естественно. Иначе, вместо того чтобы убить Дездемону или Цезаря, они натворили бы невесть чего. Словом, как я тебе сказала, в тот момент, когда Бенито решал, быть мне или не быть, Мария де лос Долорес так громко закричала на него сверху, что негр остановился. Да, Мария де лос Долорес. Ей было четырнадцать лет. Она лила с крыши кипящее масло, но закричала вовремя.
– Этого я тоже не понимаю. Разве они все не старались помешать победе англичан?
– Эх ты, недотепа! Не слышал ты выражения coup de foudre [27]? Он-то и грянул среди хаоса. Так действует Судьба. Негр Бенито повиновался маленькой хозяйке неохотно, но все же перетащил офицерика в дом, как ему приказала бабушка моего прадедушки Панчо. Там женщины оказали раненому первую помощь, пока не пришел доктор Архерич. Сняли с офицера мундир. Да это ж ребенок! – в ужасе повторяла сеньора Тринидад. Ему ж, наверно, еще и семнадцати нет! – говорили кругом. Но какой храбрец! – причитали они, обмывая его холодной водой с водкой и перевязывая раны полосками холста. Потом его уложили. Всю ночь он бредил, что-то говорил по-английски, пока Мария де лос Долорес, читая молитвы и плача, меняла ему уксусные примочки. Потому что, как мне рассказывал дедушка, девочка влюбилась в юного гринго и решила, что выйдет за него замуж. А надобно тебе знать, говорил дедушка, что если женщина вобьет себе в голову такую мысль, то никакие силы небесные или земные не смогут помешать. Так что, пока бедняга лейтенант бредил и, вероятно, видел во сне свою родину, девочка уже решила, что той родины вроде бы и нет и что потомки Патрика родятся в Аргентине. Потом, когда лейтенант стал приходить в себя, оказалось, что он не более не менее как племянник самого генерала Бирсфорда. Можешь себе представить, что было, когда Бирсфорд появился в их доме, и тот момент, когда он целовал руку сеньоре Тринидад.
– Сто семьдесят пять человек, – промямлил старик, кивая головой.
– А это что значит?
– Это Легион. Он всегда думает об одном: о своем детстве, то есть о Легионе. Ну, буду рассказывать дальше. Бирсфорд поблагодарил за помощь, оказанную юноше, и они решили, что лейтенант останется в этом доме, пока совсем не поправится. И пока английские отряды стояли в Буэнос-Айресе, Патрик подружился со всей семьей, а это было нелегко, если принять во внимание, что всем аргентинцам, в том числе моей семье, оккупация была ненавистна. Но самое худшее началось, когда стали гнать англичан, – рыдания, вопли и так далее. Патрик, разумеется, снова вернулся в свой отряд и должен был сражаться против наших. И когда англичанам пришлось сдаться, Патрик одновременно и очень радовался, и очень печалился. Многие из побежденных попросили разрешения остаться здесь и были интернированы. Также и Патрик, конечно, пожелал остаться, и его интернировали в усадьбе «Ла Оркета», одном из поместий моей семьи поблизости от Пергамино [28]. Было это в 1807 году. Через год они поженились, стали жить-поживать да добра наживать. Дон Бонифасио подарил им часть своих земель, и Патрисио стал постепенно превращаться в Элеметри, Элеметрио, дона Деметрио, лейтенанта Деметрио и вдруг стал Ольмосом. А тому, кто его назовет англичанином или Деметрио, – хлыст.
– Лучше бы его убили в Кебрачо-Эррадо, – пробормотал старик.
Мартин недоуменно взглянул на Алехандру.
– Это он про полковника Асеведо – понимаешь? Если бы полковника убили в Кебрачо-Эррадо, ему бы не отрубили голову тогда, когда он надеялся увидеть свою жену и дочь.
«Лучше бы меня убили в Кебрачо-Эррадо», – думает полковник Бонифасио Асеведо во время бегства на север – у него-то на уме другие обстоятельства, обстоятельства, которые ему кажутся ужасными (это безнадежное бегство, отчаяние, лишения, полный разгром), но на самом деле они несравненно менее ужасны, чем те, в которых он окажется через двенадцать лет, в тот миг, когда у самого своего дома ощутит на горле лезвие ножа.
Мартин увидел, что Алехандра подходит к полке, и вскрикнул, но она со словами «не будь трусом» достала коробку, сняла крышку и показала ему голову полковника – Мартин прикрыл руками глаза, а она, ставя все на место, сухо засмеялась.
– В Кебрачо-Эррадо, – бормотал старик, кивая.
– Таким образом, – объяснила Алехандра, – опять получается, что я родилась чудом.
Потому что, если бы ее прадедушку прапорщика Селедонио Ольмоса убили в Кебрачо-Эррадо, как его брата и его отца, она бы не родилась и в эту минуту не находилась бы здесь, в этой комнате, вспоминая прошлое. Крикнув в ухо дедушке «расскажи ему про голову» и бросив Мартину, что ей надо уйти, она исчезла прежде, чем он сообразил побежать за нею (возможно, оттого, что был как бы оглушен), и оставила его со стариком, все повторявшим «про голову, вот именно, про голову» и кивавшим, как болванчик. Затем его нижняя челюсть задвигалась сильнее, задрожала, уста промямлили что-то невнятное (возможно, он что-то повторял про себя, как школьники повторяют урок), и он наконец произнес:
