Александр Кабаков - Старик и ангел
Следует отметить, что мужчин-однолюбов, а также предпринимателей, берегущих целостность бизнеса, и исчезнувший вид мужчин, боящихся парткома, я не рассматриваю. О них романы не пишут, нет, заметьте, таких романов, вот и все.
Что касается Кузнецова, то он принадлежал к редко встречающемуся промежуточному подвиду, которому я, как первый зафиксировавший, имею право дать название. Вот оно: ложный страдатель — по аналогии с ложным крупом и ложными опятами. То есть по всем признакам, как первичным, так и вторичным, вроде бы звездострадатель, однако анализ и даже некоторые внешние приметы позволяют опытному специалисту безошибочно определить опасную сущность объекта изучения — ходок, типичный ходок.
Сходство со звездострадателем бросается в глаза: неизбежная и частая смена женщин — назовем их для простоты «возлюбленными»; при этом декларируемая восторженная увлеченность каждой следующей, заявление, что «это навсегда» и отражение этой уверенности в поведении и даже в выражении лица ложного страдателя; утверждение, вопреки очевидности, что очередная дама необыкновенно хороша собой…
Все это было присуще Кузнецову, особенно в молодости и первых годах зрелости. Однако при этом очевидном звездострадательстве проявлялась и глав-ная черта ходока — бездушие, холод пустоты, исходящий оттуда, где у обычных людей располагается душа. Отсюда и склонность придавать физиологической стороне отношений с женщинами значение единственно возможной, рассматривать его с такой же заинтересованной объективностью, с какой естествоиспытатель рассматривает поедание хищником жертвы. Беспристрастность исследователя нередко подталкивала его к экспериментам, которые обычными, нормально устроенными людьми уверенно — и справедливо — называются развратом. В большей степени эта особенность моего наблюдаемого стала обнаруживаться с возрастом, что многие считают проявлением старческого бессилия и связанной с ним склонности возбуждать себя все новыми способами, сам же Кузнецов знал, что он просто перестал бояться последствий…
(На этом реферат обрывается.)
И вот проходила неделя, проходил месяц, или год, или даже проходили несколько лет — рано или поздно Кузнецов понимал, что он нисколько не любит ту, с которой провел это время вроде бы в нежной страсти и страстной нежности. Ну, страсть поначалу в некоторой степени присутствовала, нежность впоследствии — тоже, поскольку он вообще был сентиментален, но любви… Нет, не было любви в том виде, который был ему известен из наблюдений над другими людьми и чтения некоторых книг. Была до поры до времени та самая швейная машинка, тут-тук-тук, вниз-вверх-вниз, а потом и она сломалась, и не осталось ничего — в лучшем случае привычка.
Притом он знал, что такое любовь: это когда другой важнее тебя самого, важнее и даже необходимей тебе, чем ты сам. На первый взгляд получается вздор — не может быть другой важнее для твоего существования, чем ты сам, поскольку ты сам и есть твое существование, но надо вдуматься — и поймешь: именно так. Со мною уж если что случится, то я как-нибудь… Уж как-нибудь я проживу… А если с нею — всё, конец всему!
И вот в этом смысле любовь никогда не посещала Кузнецова за всю его жизнь, обильную связями и длительными, и случайными. Возможно, это было наказание ему за давнее, детское отвращение и даже ненависть к любви.
По мере омертвения в Кузнецове души и освобождения места, которое она в нем занимала, для фантазий и воспоминаний все больше сходства с Ольгой находил он в своих женщинах. Мы уж об этом упоминали вскользь — пора объясниться.
Он подолгу размышлял о том, как все это могло произойти — брак, случившийся будто во сне или спьяну, много лет жизни с совершенно чужими и даже неприятными ему людьми — ее родителями, постоянные возвращения к ней ото всех, даже самых привлекательных женщин, вечная война, почти полностью поглощавшая время, которое они проводили вместе… В уме он постоянно поддерживал с ней диалог совершенно безумный, весь состоявший из одного непобедимого вопроса — кто виноват? Ответ на этот вопрос он искал неистово, весь погружаясь в трясину последовательностей, будто добывал окончательную и безусловную истину.
Время от времени он начинал составлять реестр.
Почти всегда первым номером в списке стояло ее непримиримое, отчаянное стремление доказать свое первенство во всем — в практических решениях и в отвлеченных рассуждениях, в нравственных принципах и незначительных поступках. Сначала он относил это просто на счет дурного характера, обычного упрямства. Потом додумался до того, что эта привычка первенствовать воспитана семьей, где она — ученая!.. — занимала особое положение, поскольку родители образованность ценили высоко, а сами были почти малограмотными. Наконец сообразил: это была обычная зависть. Она, дворянской крови, худо-бедно выросшая в своем доме, а не в гнилом, полном отребья бараке и полутюремной лесной школе, она осталась никем, карьера ее закончилась на младшем научном. И никуда ее не звали для чтения лекций, и в Доме ученых, где Кузнецова чествовали специальным юбилейным вечером, ее фотографию, когда ей стукнуло сорок, не повесили, и никто не предлагал ей никакой почетной общественной работы… А он!.. При средних способностях, при легкомыслии юного шалопая, при увлеченности постельными похождениями куда большей, чем всеми науками о прочности вместе взятыми!.. И достиг. Боже, несправедливо-то как…
Вот это и была первая причина краха их семьи — соперничество.
А вторым пунктом шла ее холодность, вернее, то, что он считал холодностью.
В молодости он, будучи, как уже сказано, эмоционально глуховатым, ничего не замечал. И если бы ему кто-нибудь сказал, что по утонченности в постели он может соперничать только с солдатом в отпуске, он очень удивился бы. Впрочем, ему не говорили: крепким, истомленным комсомольской моралью и разогретым комсомольским же развратом институтским девицам было достаточно его бычьего напора. Обходились без изысков… А Ольге равномерного возвратно-поступательного, даже очень энергичного, дви-жения было мало. Поэтому он и решил, что она холодна, и, имея совершенно иной опыт, не стал задумываться о причинах — ну, холодна, и всё. Иные же дамы, с возрастом становившиеся все более требовательными, но понявшие, с кем они имеют дело, изображали счастье, на деле же удовлетворялись приятной мужественной внешностью, профессорским положением и приличными манерами, а свое естественное добирали с другими — да, пожалуй, с мужьями. Кузнецов же все тверже верил, что дело в Ольге, в ее замороженной физиологии.
Пунктом третьим было ее происхождение — его бесило ее высокомерие. Это не было его комплексом, как утверждала она, нет, высокомерие было истинное. Но он мог бы просто ничего не замечать. В конце концов, дворянский этот гонор был просто защитой от неудавшейся жизни, и он это понимал, но все равно раздражался…
Можно было бы продолжать список ее недостатков, каждого из которых хватило бы, чтобы давно развестись. Например, она была чрезвычайно жадной, как многие люди, проведшие детство в скудости, — правда, сам Кузнецов, в детстве тоже почти нищий, деньги тратил легко, будто надеясь, что с каждой пущенной на ветер бумажкой улетучивается и барачный запах… Но обычно дальше третьего или второго пункта перечень ее преступлений против счастливого брака не продолжался — он застревал, буксовал, топтался на месте, все повторяя про себя дурацкое «ну почему же?!»
Свои же бесчисленные вины он не систематизировал, все было и так ясно — кругом хорош. Как сказал ему когда-то давно майор с военной кафедры, «я тебя опишу — с такой характеристикой в тюрьму не примут». А он сам себя мог описать так, что и майору не снилось. Бабник — это шло даже не первым… Пожалуй, хуже всего были совершенно бабья истеричность и отсутствие великодушия — воевал с женою на равных. Знал это за собою, стыдился, но ничего сделать не мог. И успокаивал себя: «Ну, так ведь и достоинств много, могла бы и потерпеть… я же терплю… другие мужья не такое вытворяют… и при этом во всех отношениях ничтожества…» Но, чувствуя постыдность этих аргументов, ненавидел и себя, и ее все сильнее.
И в очередной раз кидался искать замену.
И в очередной раз убеждался в том, что менять нет никакого смысла.
Потому что через неделю, или через месяц, или через год, или даже через несколько лет — было и такое — он замечал, что любовница смотрит на него абсолютно Ольгиными глазами, в упор и без выражения. Это был взгляд, от которого у него возникало чувство, что вот-вот все прорвется, и лицо женщины исказится злобой, бешеной, нестерпимой злобой, и взгляд загорится, а пока он такой… никакой, потому что только ледяное безразличие может до поры сдерживать взрыв. С Ольгой, он уже давно убедился, все именно так и обстояло, этот чужой взгляд предшествовал вспышке, в которой выговаривалось все дурное, что накопилось с предыдущего конфликта, а чаще вспоминались одни и те же, очень давние эпизоды их долгой жизни — те, которые на взгляд Ольги были самыми отвратительными. Но с некоторых пор такое случалось и с другими женщинами — и тогда оказывалось, что и они накопили запас обид.
