Янош Хаи - Парень

Позже у этого преподавателя родился-таки ребенок от одной его ученицы, потому что ученица принадлежала к другой возрастной категории и на этот вопрос смотрела по-другому. Во всяком случае, что-то в этом роде преподаватель сказал дома жене, когда связь уже невозможно было держать в тайне, животик ученицы был слишком заметен — еще бы, пятый месяц, — словом, он сказал, что у девушки, его ученицы, другое представление о мире, а он не может не разделять ее взгляды, ибо тогда он помешает девушке сделать свободный выбор, и жена должна это понять, она же достаточно знает мир, к тому же она женщина современная, и это все определяет, потому что, например, для нее современный поступок — не брать на себя ответственность за ребенка, а у молодого поколения — наоборот, брать.

Жена устроила ему истерику, обозвала сволочью и бесчувственным болваном, который, хотя и спал с ней, но в широком, общевенгерском контексте, можно сказать, в контексте страны, не могущей похвастаться обилием философов, спал не с ней, а с отпечатком руки гениального философа, — но даже это его не изменило, так и остался он дурно воспитанным говнюком, не способным ассимилироваться в цивилизованном обществе, больше того — и тут жена преподавателя воспользовалась выражением «высшие слои», причем даже не обратила внимания, что выражение это некоторым образом не согласуется с идеей справедливого общества, — в общем, он просто засранец, не способный ассимилироваться в высших слоях, она всегда догадывалась, что этим кончится дело, и зря она не послушала родителей, а ведь говорили они ей, не связывай свою жизнь с неевреем, это просто опасно для жизни, ведь неизвестно, кто были его отец и дед, может, это именно его отец в 44-м загонял прикладом нас, твоих родителей, и твоих бабушку с дедушкой в скотские вагоны, чтобы отправить их в последний роковой путь, роковой, в душевном смысле, для всех, но для дедушки с бабушкой, для материной младшей сестры, для материной тети и всех ее детей — роковой и последний в буквальном смысле… Словом, выбор, это ясно, она сделала неправильный, да и вообще, как это может быть: то, что раньше было несовременным, теперь вдруг стало современным, — ведь тогда нет в мире никакого развития, хотя все, что происходит, происходит благодаря развитию. Чтобы в конце концов всем стало лучше. А если все как ты говоришь, тогда можно ведь представить, что скоро и религия окажется современным делом, а это же невозможно, — со слезами выкрикивала она, не подозревая, сколько правоты таится в ее словах, потому что наш преподаватель, расставшись с ученицей Лукача и женившись на своей ученице, венчался с ней в церкви, а потом и ребенок их был окрещен, получив имя Дюрика[15], потому что даже вера в бога не способна была оторвать нашего преподавателя от мэтра.

Преподаватель наш, конечно, очень убедительно объяснял своей прежней жене, что в принятом девушкой, его ученицей, решении следует видеть манифестацию свободы, выражение свободной воли, и быстренько это доказал, сославшись на исторический процесс; на самом же деле, и он сам прекрасно это знал, причиной было то, что у него просто не оказалось под рукой презерватива, к тому же он был еще и выпивши, ввиду чего осторожность уступила место бездумному легкомыслию — а, мол, где наша не пропадала, — а такое настроение, как известно, чревато тем, что ты на следующий день жестоко сожалеешь о содеянном, но ничего уже поделать нельзя, и приходится всю жизнь жить с последствиями своего легкомыслия.

И вот этот самый преподаватель, член приемной комиссии, в тот момент, когда наш парень начал было отвечать, спросил, каким-то шестым чувством почуяв, видимо, своего и желая уберечь его от окончательного краха, — спросил, чем тот хотел бы заниматься, какая тема его особенно интересует, какая область философии. И тут нашему парнишке пришло в голову то, что он где-то слышал или читал, кажется, в связи с Толстым: венгерский анархизм. Это хорошо, покивал преподаватель с некоторым смущением, не решаясь углубляться в вопрос, так как эта область истории венгерской философии, мягко говоря, в то время не относилась к самым востребованным. И слава богу, что он не стал углубляться, потому что наш парень тут мог назвать одно-единственное имя — Енё Хенрик Шмитт[16], но в чем конкретно заключались взгляды этого мыслителя, об этом он высокочтимой приемной комиссии наверняка бы не смог рассказать.

Позже это имя еще не раз выручало нашего парня. Получив, еще летом, отказ в приеме на факультет, он всем, кто интересовался причиной, отвечал: да потому, что он занимается такой темой, которую в этом университете, и вообще в этой стране, при существующей диктатуре, все боятся и ненавидят. А что за тема? — спросил один его бывший одноклассник; они как раз пили пиво в пивной «Пильзенская», одноклассник все лето праздновал свое удачное поступление в университет, праздновал и в этот раз, больше того, в этот раз праздник для него был еще более праздничным, ведь сейчас, стоя рядом с неудачником, он еще интенсивнее мог переживать великолепие своего удачного поступления и ту перспективу, которую открывал для него этот простой факт, — а тут этот парень с венгерским анархизмом. Ага, — сказал бывший одноклассник, и добавил: он и не думал, что в Венгрии были анархисты. Тогда наш парень, решив, что человек, потерпевший поражение — а таким человеком и был в данном случае он — имеет моральное право говорить убежденно, весомо, сообщая своим словам особую значительность, стал рассказывать, какими анархисты были замечательными людьми, как они искренне хотели, чтобы всем людям в мире было хорошо, чтобы у всех был достаток и свобода; бывший одноклассник, слушая его, очень удивлялся: он-то думал, анархисты только тем и занимаются, что подкладывают во всякие важные учреждения бомбы замедленного действия, похищают и убивают всяких важных людей, фабрикантов, королей, чтобы внести разлад в функционирование государственной машины, чтобы, так сказать, подорвать ту систему, которая для большинства людей все-таки означает какую-никакую, но надежность и безопасность. Наш парень засмеялся: ну да, многие анархисты пользуются методами террора, но есть другой вид анархизма, сюда как раз и относятся венгерские анархисты, этот анархизм пытается изменить мир, который строится на принципе «человек человеку волк», изменить его в сторону человечности, и цель такого анархизма — с помощью самопожертвования и любви вести людей туда, где нет власти и где каждый наконец станет свободным. Когда бывший одноклассник стал над этим смеяться, наш парень рассказал ему про Ганди, который совершил революцию без насилия и прогнал англичан из Индии, то есть без оружия победил вооруженных колонизаторов. Правда, бывший одноклассник все равно не поверил нашему парню, сказал, что такого не может быть: он просто еще не слышал об этих событиях, хотя они уже пятьдесят лет как случились. Не в таком мире мы живем, смеялся он в глаза нашему парню; он поступил на экономический факультет, позже наш парень узнал, что он стал специалистом по экономическим реформам, и однажды увидел его по телевизору: в одной ночной передаче бывший одноклассник доказывал преимущества частного капитала, объясняя, насколько беспечным хозяином является государство, другое дело — частный собственник, которым он вскоре и сам стал, благодаря какой-то приватизационной акции. Не в таком мире мы живем, сказал он, чтобы в тебя — камнем, а ты — хлебом. Разве что твердым, как камень, сухарем, да не тяни с этим, пока тот не сообразил, что к чему, и не оглушил тебя дубиной. Джунгли это, пойми, волчьи законы, сказал он, беря со стойки кружку.

12

Потому что из деревни мы, — сказал отец парня в корчме, куда они с приятелями зашли выпить после смены; к поезду они решили не спешить, успеется, на следующий сядут. Это точно, — согласился с ним кто-то. Мы — люди простые. Потому они там, в Пеште, и не хотят видеть, что есть тут парень, который всю жизнь готовился к тому, чтобы стать тем, кем он хочет стать. Нет у них сердца, и вообще плевать им на таких, как мы. Правильно говорил тот студент, который сюда приходил, что не нам принадлежит власть. Какая там власть, мать их, насрать им на нас, ты только вкалывай, пока не сдохнешь, а чтобы из парня что-то вышло, это они не позволят. Вот если бы сын твой сюда захотел прийти, на комбинат, чтобы здесь горбатиться, с его-то аттестатом, с его подготовкой, которая куда выше, чем здесь требуется, чтобы надрывался тут с утра до вечера, балки поднимал, — ладно, это пускай. Это пускай, — сказал отец, они и нашим детям разрешают только то, что нам разрешали, мать их так, только я этого так не оставлю, потому что парень должен быть тем, кем должен быть, не может он быть другим, из-за того только, что в университетах засели эти мудаки, профессора гребаные, которым на все плевать, я на все пойду ради парня, не придется ему этот год работать, пускай только учится, а потом он этих пештских хлыщей уделает, не моргнет, как Бела Крекач[17] стопку абрикосовой с похмелья. Я вот что: я свояка попрошу, это двоюродный брат жены, чтобы помог. У него — получилось. Он мало того что садоводческий[18] кончил, его еще и преподавать там оставили, у него, вишь, все сошлось. А он-то что может сделать? — спросил третий из их застольной компании. Как что? Ну, садоводческий: это тоже там, куда твой парень хочет поступать? Да нет, не там, — там, куда парень, это очень важная школа, туда только троих берут, а на садоводческий — триста. Но на следующий год один из троих мой сын будет. А как твой свояк ему поможет, если он совсем в другом месте? — не унимался дотошный собеседник. Как, как. Смотри, вот ты можешь спросить у водопроводчиков, ребята, мол, не заглянете ко мне, кран совсем к чертовой матери разболтался, течет, собака, не посмотрите? А университеты — то же самое. Свояк позвонит по телефону, скажет: этот парнишка — сын моей двоюродной сестры, так что вы уж к нему соответственно. А, ну если так, — сказал тот, который никак не мог угомониться, — тогда понятно, с краном ты мне все разобъяснил.