Татьяна Дагович - Ячейка 402
Обмякшее тело спустилось на пол, не отнимаясь от стены. Подождать ещё немного, сидя на полу. По обоям сбегали бесчисленные колонны бесчисленных храмов. Лиля должна была прийти вот-вот, и Анна по-детски покусывала пальцы от нетерпения. В бачке еле слышно журчала вода. Этот звук, поначалу успокаивающий, стал раздражать, и она перешла в прихожую. В той же позе села напротив распахнутой двери, чтобы не пропустить Лилю. Здесь стена оказалась теплее, чем в туалете. Без труб. Анна приросла к ней виском и всем телом. Слепящий солнечный свет медленно гас в окнах. Темнело. Предметы очерчивались резче, в голову лезли разбитые колонны, и деревья с рекой, и дома из самого раннего детства, но Анна не шла у них на поводу и собиралась сидеть здесь сколько будет нужно.
Ночью она несколько раз вставала, подскакивала на ноги, не зная, зачем, вырываясь из мутного полусна, и тут же, повертев в темноте головой, не зная, куда идти, опускалась на прежнее место. Перед рассветом воздух стал прозрачным, а вещи почернели. Она сама почернела. Слабый свет принёс какую-то ясность в сознание. Ясность и уверенность в себе.
Опираясь на стену, Анна медленно поднялась – на этот раз не подскочила резко. Зато осталась стоять, хотя затёкшие ноги вздрагивали, предавали. Вышла. Закрыла и заперла на замки дверь. Пошла за Лилей.
Анна не обратила внимания на то, что, хотя на улицах, как всегда, пусто и стерильно, рассветный город светится квадратами окон, где под лампочками угадываются резкие, не рассчитанные от сонливости жесты полуодетых, захлопывание холодильников, чайники, суматошные сборы. Она пришла на вчерашнее место быстрее, чем ожидала. Быстрее, чем длился вчера разрушающий бег.
Ещё издали заметила, что Лили там нет, она не лежит, не сидит и не стоит где-либо поблизости. Ещё издали заметила обширное запёкшееся пятно бурого света. Однако, подойдя на то самое место, не нашла и пятна – вероятно, Анна приняла за кровь углубление в просевшем асфальте. Чисто. Присела на корточки, надеясь рассмотреть – не может же человек исчезнуть бесследно, – потянула ноздрями, надеясь почуять запах крови, и, ничего не уловив, легла. Прижалась щекой к асфальту. Скользящая ладонь наткнулась на осколок стекла. Отдёрнула, втянув воздух. Увидела тонкую царапину. Расковыряла ногтями, появилась кровь. Всего пара капель, но достаточно. Отпечатала кровь там, где положено было быть пятну. Теперь всё верно. Вернуться, закрыться, сесть на место.
На этот раз плотно закрыла дверь за собой. Села там же – на пол возле двери.
Где-то в середине дня в дверь позвонили. Анна не стала открывать – это не могла быть Лиля. Она засыпала временами – в памяти отпечатался вид огромного пустого помещения, уходящего вдаль. С каждым часом становилось всё жарче. Когда мочевой пузырь наполнился и натянул живот, нехотя перешла на первый свой пост, в туалет, но, справив нужду, не стала садиться нигде, а решила найти сигареты, которые Лиля прятала на кухне. Может, станет ясно, где Лиля.
Смотрела за баночками и бутылочками, ленясь их потом ставить на место, сбрасывая на пол случайными движениями. Рассыпались крупа и сахар, растекался уксус, капало подсолнечное масло, пылью поднимались специи, падали вилки, ложки, пока она не нашла лёгкую светлую пачку. Которую Лиля, конечно, не прятала, а держала в верхнем выдвижном ящичке. Пачка едва ощущалась в ладони, но, при взгляде на неё, лицо Анны растягивалось в непроизвольной улыбке – эта вещь, принадлежащая Лиле, неопровержимо свидетельствовала о существовании Лили. А иному Анна не верила.
Она села на стол, взяла спички, подтянула грязную тарелку от вчерашнего завтрака – сбрасывать пепел, и зажгла первую сигарету. Раньше она не курила, если не считать пары неудачных подростковых попыток, однако дым доставил ей много удовольствия. Она затягивала его в себя, будто её затягивало в дым, постепенно ей становилось всё легче, и, затушив первую, она тут же взяла вторую. Как младенец, тянущий грудь, приходила в успокоенное расположение духа.
Анна только смутно понимала, чего добивается, когда в тарелке оказалось четыре окурка, – опустошить пачку, чтобы у Лили не оставалось повода для грусти. Потом бросала окурки просто на пол. Лиля рассердится, наверно, когда придёт, или не рассердится – она такая терпеливая. Нужно учиться у неё терпению. Удушливая кухня пропала в тумане – форточку не открывала из боязни быть замеченной.
Терпеливо курила за сигаретой сигарету, пока потолок квартиры не сместился над ней и она не оказалась в Лилиной спальне, лёжа на болезненном животе в Лилиной постели, слабо пахнущей кремом и кожей.
И проснулась. Было светло. Гомонили птицы. Часовая стрелка указывала на четыре, и скорее всего, было четыре утра, потому что из приоткрытой балконной двери тянулась нежная прохлада.
Она укуталась в мягкое одеяло – умиротворяющие сны, которые она видела, задержались в его складках. В снах не было ни её самой, ни кого-то другого – только пустынный морской берег, холмы белого песка, маленькое солнце вдали у горизонта, то ли после восхода, то ли перед закатом. Едва различимый плеск воды. И так много часов.
Она бы ещё долго нежилась, вспоминая сны, но пришла неприятная мысль, что с Лилей что-то не так, и Анна нахмурилась, прогоняя мысль. Встала на ноги. Оказалось, она раздета. На кухне нашла три сигареты в пачке, дым и разгром. Очень хотелось есть. Холодильник оказался пуст и выключен. Осторожно собрала остатки пшеничной крупы. Не удержалась – быстрее, чем сообразила, слизала с ладони сухую горсть. Поставила на плиту вариться кашу. Зубы, стуча, перерабатывали твёрдые крупинки, которые требовал желудок.
Смела со стула кухонные полотенца, села. Анна смотрела на нагревающуюся кастрюлю. Ей страшно не хватало Лили. Она боролась с желанием снова пойти на то проклятое место, с ощущением, что Лиля так и лежит там, и необходимо (всего-то) её забрать. Так углубилась во внутреннюю борьбу, что не заметила, как пена поднялась над кастрюлей и струйками полилась на зашипевшую плиту.
Свободный от огня газ заструился из прорезей конфорки, Анна вытянулась на своём стуле и закрыла краник. Она ела недоваренную кашу, радуясь, что съест с ней больше (где она такое слышала?) витаминов. Прилив сил после еды. Самое разумное было бы использовать их так: найти и убить того, кто убил Лилю, но она не представляла, как это делается, и сменила тему: сделать что-то с этим бардаком, непорядочным по отношению к Лиле. Помыть испорченную плиту.
Начала с плиты, вычистила её до магазинного блеска, стерев не только пшено, но и мелкие, устойчиво-невидимые крапинки жира. Затем сняла шторы – в кухне, потом в комнатах, замочила с порошком в ванне. Вытерла пыль с карнизов, перебрала кухонные ящички, в которых скопилась грязь года за три. Выдраила холодильник, и так далее, пока в кухне не осталось ни одного засаленного миллиметра. Тогда замерла на секунду, слыша, как припекает солнце сквозь стекло, как приходят и поднимаются новые силы. И, словно смерч, понеслась по беспорядочной квартире дальше, каждому предмету находя подходящее место.
Лилины вещи трогала без стыда. Отдельно откладывала открытки, письма, мелкие документы – всё это нужно будет прочитать, изучить, но на досуге. Вымыла вазочки и всю декоративную посуду. Вычистила с «Ванишем» ковры. Продезинфицировала ванную комнату. Растворила тонкий налёт извёстки в унитазе. Вымыла пол. Развесила ещё влажные, по мокрому проглаженные шторы. И дышать стало легче – солнце выключилось.
У Лили всегда было красиво, но теперь стало – как китайский фарфор или крыло бабочки. Страшно притронуться.
Потом решила вымыться сама. Нежным гелем размыла трёхдневный больной пот. Вымыла волосы и лицо. Долго смотрела на себя в зеркало – она сильно похудела за это короткое время. Расчесалась мокрой расчёской. Накинула длинный шёлковый халат.
Прибранная квартира стала особенно спокойной и пустой.
Взяла стакан воды. Села на диван, поджав ноги. Теперь она могла думать о Лиле, бесконечно думать о Лиле, потому что впереди – бесконечность. То ли наступила уже ночь, то ли шторы оказались настолько плотными, что пришлось включить электричество, сделавшее помещение внутренним – замкнутым на себе, как лента Мёбиуса.
Анна ещё не до конца понимала, какое удовольствие доставляет ей давящая тишина, но помнила, сколько прожила в этой тишине Лилия, и следовала за ней.
Смерть той больше не пугала, потому что та продолжала существовать в каждом предмете, и в целостности квартиры, и в шёлковом халате. Отчаянно пугала боль, которую пришлось перенести той – рассечённое лицо, разбитая голова – и Анна была почти готова сама причинить себе вред, но ведь не прошли ещё годы тишины.
С каждым глотком воды погружалась всё глубже и не знала, смотря в противоположную стену, была ли та красивая или уродливая, добрая или злая, высокая или низкая, но – была (по-прежнему), была, пусть на грани реальности; и её тень – вот, ложится на стену и ползёт, изгибаясь, между полом и стеной; и её запах не утечёт отсюда.
