Юрий Буйда - Жунгли
За три дня до Пасхи Штоп узнал о том, что черного пса поймали. Того самого. Выследили, улучили момент и набросили сеть. Он попался. Раза два дернулся и затих. Он же умный: понял, что сопротивляться бесполезно, вот и нет стал сопротивляться. Он даже не стал рычать и скалить зубы – это было ниже его достоинства. Его отволокли во двор Четверяги – тяжелый, зараза, - и бросили в клетку. От еды пес отказался, даже не взглянул на кость с махрами мяса, которую Люминий выпросил у дагестанцев на рынке. «С осени закормлен, - усмехнулся Четверяго. – Ну да ладно, недолго осталось». И запер клетку на висячий замок.
В тот же день отец Дмитрий Охотников сказал начальнику милиции Паратову: «Мое слово не действует, так хоть вы вступитесь, Пантелеймон Романович. Жестокое обращение с животными – это же двести сорок пятая статья. Хоть припугните, - вы же власть». Пан Паратов не любил разговаривать с однокашником Охотниковым, к которому приходилось обращаться на «вы». «Знаю я про статью, отец Дмитрий, - сказал майор, глядя в сторону. – Не буду я никого привлекать по этой статье. И пугать не буду – мне тут еще жить да жить».
Это был не первый их такой разговор.
Штоп и ухом не повел, когда услышал о поимке пса. Ему было не до того – готовился к весеннему севу. Вскапывал потихоньку огород – с одной рукой это было непросто – и прикидывал, где разобьет грядки. Посадочный материал был готов давно: Штоп выбрал из земли все камешки, которые посадил на своем огороде Шут Ньютон, и добавил своих. На одной грядке он предполагал высадить камни посветлее, другая предназначалась для темных. Оставалось пристроить кусочек красного гранита. Штоп подумывал об отдельной грядке, маленькой и круглой. После смерти Ньютона он посадил его было в горшок, рядом с каланхоэ. Потом отмыл и сунул за щеку, но однажды чуть не сломал зуб об этот гранит и с той поры носил его на груди в мешочке, стянутом шнурком. Камень излучал тепло.
По ночам Штоп разговаривал с гранитом – о несчастном летчике Франце-Фердинанде, о Камелии, которая никак не забеременеет, о Гальперии, дай Бог ей счастья, вспоминал жену Велосипедистку, ее задницу – веселую ярмарку – и божественные ее ноги… Камень слушал внимательно, не перебивал, и это Штопу нравилось. «Вот вырастишь, - говорил он, - мы с тобой это… Ну, там, пуншику затеем… Ты не бойся, у нас с тобой такой мадагаскар наладится – Троцкий позавидует…»
В ночь на субботу Штоп повесил мешочек с камнем на шею, надел старый тулуп, вывернутый наизнанку, и отправился на велосипеде в Чудов.
Дом Четверяги стоял в центре города, за больницей. Спрятав велосипед в кустах сирени, Штоп пробрался во двор, за сараи, где стояла клетка с собакой. Из сараев, обступавших клетку кругом, пахло свиньями, лошадьми, керосином, из дощатой будки туалета – дерьмом и хлоркой, а от сложенных в штабель старых шпал – креозотом. Псом здесь не пахло совсем.
Штоп присел перед клеткой на корточки, потянул носом, но никакого запаха не уловил. Пес спал, и от него ничем не пахло, словно он смирился со смертью, отделился от жизни со всем ее запахами. Он, конечно же, учуял человека, но даже глаза не открыл, не шелохнулся. Лежал неподвижно, положив тяжелую морду на лапы.
- Ну, Леопольд, - пробормотал Штоп, извлекая из кармана складной нож, - давай-ка, брат, на хер постарайся мне тут… Чтоб, значит, вот…
Замок оказался хлипким и нехитрым – уже через минуту Штоп открыл клетку.
Пес не пошевелился.
- Ну, - сказал Штоп, - хватит мне тут царя играть.
Но пес по-прежнему лежал неподвижно.
- Если сдох, так и скажи, - прошипел Штоп. – А если живой, мотай отсюда на хер!
Собака подняла голову.
- Если хочешь, - сказал Штоп, - давай поменяемся: я в клетку, ты – сюда. – Он топнул ногой. – Ну же, зараза египетская, пшел вон на волю!
Пес наконец нехотя выбрался из клетки и сел рядом со Штопом.
- Не, - сказал Штоп, - надо уходить, а не сидеть здесь. Здесь тебе не Африка, брат, тут сидеть незачем.
Они вышли на площадь и остановились перед Трансформатором. Так в городе назвали памятник Пушкину, сделанный из памятника Сталину. Великий поэт стоял на высоком постаменте в бронзовых сталинских сапогах, простерев руку вдаль и держа на весу чугунный электрический фонарь, совершенно бесполезный, потому что висел он так высоко, что даже в хорошую погоду под ним нельзя было различить лицо встречного, однако никому и в голову не приходило избавиться от этого бессмысленного тусклого светильника. Трансформатором его называли вовсе не потому, что памятник Сталину в 1961 году трансформировали в памятник Пушкину, а потому, что Пушкин не знал слова «трансформатор», а Сталин знал. Считалось, что это и все, чем отличаются друг от друга эти властители душ, хотя директриса школы Цикута Львовна, стерва с тонкими красивыми ногами, и говорила, что отличий гораздо больше и самое важное заключалось в том, что Пушкин любил деньги, а Сталин – нет.
- Это тебе Пушкин, брат, - сказал Штоп, вытряхиваю сигарету из пачки, - а не какой-нибудь на хер пингвин. – Щелкнул зажигалкой, пыхнул дымом. – Ну пойдем, что ли, нечего нам тут больше делать, а до дом еще пердеть да пердеть. Тут, брат, недалеко но километров пять придется попердеть, как Пушкину.
На следующий день врач сказал Камелии, что она беременна – на седьмой или восьмой неделе. Крокодил Гена обрадовался и предложил отпраздновать вместе со Штопом. Но поскольку наступил вечер и надо было идти на пасхальную службу, праздновать решили после похода в церковь. Собравшиеся в храме люди шептались о том, что «собаки нынче не было»: ночью кто-то открыл клетку и выпустил жертвенного пса на волю.
После службы, нагрузившись шампанским, Крокодил Гена и Камелия отправились к Штопу.
Еще с улицы они услышали громкую музыку, которая неслась из Штопова дома. Лишившись левой руки, Штоп уже не мог управляться с басами на гармошке, поэтому он стер пыль с проигрывателя и с утра до вечера слушал пластинки. И сейчас из окна неслась песенка про черного кота, которая сопровождалась собачьим подвыванием, отчаянным звоном колокольчика и нечленораздельными воплями.
- Чего-то он празднует, - пробормотала Камелия. – Орет-то как…
- Может, жениться решил? – предположил Крокодил Гена.
Он толкнул дверь и остановился на пороге.
На столе посреди комнаты сидел черный пес, с заклеенным левым глазом, завернутый в махровую простыню, и выл. Перед ним стояла глубокая миска с остатками еды. Проигрыватель наяривал «Черного кота». Штоп – босиком, в одних кальсонах и с колокольчиком в руке – выплясывал вокруг стола, ухарски выкрикивая «эх-ах-ух-ох!» На полу в пенных лужах плавали клочья черной шерсти. Всюду валялись какие-то тряпки. Пахло самогоном, шампунем и ихтиоловой мазью.
- Папа… - пролепетала Камелия. – Я тут это… У меня семь недель…
- Папа-анапа! – весело заорал Штоп. – Ну что, карфагеняне, отпраздновали, а? Воскресли? Все воскресли? А мы вот тут воскресли! Воскресли мы на хер! Аминь на хер! Мы тут воскресли! Воскресли! – И вдруг, вскинув руки к потолку, закричал что было сил: - Мадагаскар, братцы, аллилуйя! Аллилуйя! Нету больше смерти! Нету! Мадагаска-а-ар!...
Крокодил Гена молчал. Он не мог отвести взгляда от кусочка красного гранита, лежавшего на подоконнике. Из камешка росли красота и лю-лю. Красота прижималась к стеклу, а лю-лю свешивалась с подоконника.
КЛИМСКлимс ударил вьетнамца ногой по ребрам, а когда тот упал, обрушил на него топор.
Женщина стояла рядом на коленях рядом со вторым вьетнамцем, положив руки на огромный живот, и раскачивалась из стороны в сторону. Этот второй вьетнамец лежал на боку и стонал.
- Только пикни, - сказал ей Климс, хотя женщина молчала, и обернулся к Крокодилу: - Ты как?
- Херово, - хрипло откликнулся Гена. – Кончай с ними, а то я сейчас сдохну.
Крокодил Гена сидел на тропинке, пытаясь остановить кровь, хлеставшую из раны на груди. Рядом с ним в пыльной траве валялась спортивная сумка.
Климс вытер с лица кровь, повернулся к женщине, поднял топор.
- Не надо! - закричала она, вскакивая. – Не надо убить!
И стала лихорадочно стаскивать с себя одежду.
- Кончай, - сказал Гена. – Ты ее трахнуть решил, что ли?
Климс не ответил. Он стоял с топором наготове, не спуская глаз с женщины. Вьетнамка сняла рубашку и осталась в лифчике и трусах. К ее животу скотчем был прикреплен пухлый полиэтиленовый мешок.
- Ни хера себе, - сказал Климс. – Я думал она беременная, а она, сука, вон чего.
Женщина освободилась наконец от мешка, кинула его на землю, отступила на шаг. Климс топнул ногой – вьетнамка взвизгнула и бросилась бежать, роняя тапочки.
- Я сейчас сдохну, - прохрипел Гена.
- Не бзди, - сказал Климс, - не сдохнешь.
Он быстро снял с себя рубашку, перевязал Крокодила, помог ему забраться в мотоциклетную коляску. Полиэтиленовый мешок и спортивную сумку пристроил у Гены на коленях.
