Георгий Хлусевич - Гоп-стоп, битте!
— В их арсенале разнообразные медицинские средства. Сульфазин в жопень — это, брат мой, похуже, чем на осиновый кол посадить. Температура сорок один, и ягодица воспалена, как при обширном нагноении. Шаг сделать нельзя — такая боль.
«Интересно, смог бы я узнать свои брюки?»
— Методы физического воздействия. — Князь заподозрил отсутствие должного внимания со стороны Михаэля и повторил, повысив голос: — Методы физического воздействия у них отработаны до автоматизма. Влажная укрутка, например. Объясняю. Больного пеленают мокрой простыней, виток за витком накручивая на тело. Ну и что страшного, спросишь ты? А то, что, высыхая, простыня уменьшается в размере и начинает постепенно сдавливать тело. Мучения такие, что больные кричат. Испанский сапог на все тело, только в условно гуманном варианте…
«А зачем мне мои брюки, если там нет документа. Рюкзак! Где, интересно, мой рюкзак?»
— Из режимных мер воздействия я отбрасываю мелочи типа лишения прогулок, запрета на курение, лишения свиданий, лишения права на переписку. Все это чепуха. А вот бессрочная отмена представления на выписку с одновременным помещением в палату к тяжелым психопатам — это уже существенно. Там кроме так называемых буйных полно симулянтов, укрывающихся от правосудия за совершение тяжких преступлений. Они легко покупаются незаконными льготами и элементарно натравливаются на непослушного. И это смертельно опасно. Эти суки не простят нам сегодняшнего унижения. Как только к власти придет Бетховен — нас расселят по разным палатам. Начнут с малого: с подначки, с пинка, с подзатыльника, с болезненного и очень оскорбительного тычка ключами под ребра, а когда, доведенные до известной черты, мы возбухнем, нас уничтожат поодиночке. Короче, курорт скоро закончится.
— И что же делать?
— Пока я не придумал ничего, заслуживающего обсуждения.
Михаэль поднялся с постели. Подошел к окну. Светало. Сквозь легкую изморозь окна просматривался занесенный снегом больничный двор.
В его земле далеко не каждый год выпадал снег на Рождество. Однажды родители специально повезли его на светлый праздник Рождества Христова на самый север страны в город Киль. За городом начиналась загадочная Дания. Вот был восторг! Мог ли он тогда предположить, летя на легких саночках с крутой горки в сугроб, что через двадцать лет судьба забросит его в столь же заснеженную родину его предков, где вместо радости он в полной мере ощутит сначала остановку потока времени, затем амнестическое отупение, неожиданное озарение с последующим осмыслением несчастья, а вместе с ним дикую тоску и крушение всех надежд.
По двору, чуть согнувшись и балансируя руками, чтобы не поскользнуться на обледенелой тропинке, прошла главная повариха. Она первая приходила на работу. Сейчас должны будут включить радио. Что делать дальше? Одному не вылезти из этой профунды[21]. Что делать?
«Ария Роберта из оперы Чайковского «Иоланта», — объявили по радио, и приятный баритон запел: «Кто может сравниться с Матильдой моей?»
Михаэль прослушал арию до конца, покосился на спящего доктора Савушкина, решительно повернулся и подошел к князю Мышкину.
— Князь, мне нужно с тобой посоветоваться.
* * *Князь Мышкин не перебил Михаэля ни разу. Но начал ответ, как обычно, издалека, цитируя, как по писаному: «И, решительно откашлявшись, он рассказал Остапу Бендеру, первому встреченному им проходимцу, все, что было ему известно о бриллиантах со слов умирающей тещи».
Приосанился, как оратор перед выступлением и продолжил:
— Не удивляйся, дорогой мой Михаэль, что я цитирую неизвестных тебе авторов. Я уже выразил свое сожаление по этому поводу. Михаэль! Ты не просто честный немец, ты святой. А обманывать святых — это святотатство. Это все равно как украсть у слепого или нагадить в храме. Так что можешь на меня положиться. У нас мало времени, скоро завтрак, хочу успеть высказать свои соображения до того, как нас угостят спитым чаем и бутербродом с прогорклым маслом. Недавно в целях дальнейшего самоусовершенствования я прочитал священное писание мусульман — Коран. Там много интересного, местами противоречивого, нравоучительного, безусловно, мудрого, но вот конкретно, что касается твоей ситуации: «А может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, а может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас — зло». Смотри, что получается. Утрата памяти — большое несчастье, но представь, что после ограбления ты был бы в здравом уме и твердой памяти. Как бы ты себя повел? Не важно как, но в любом случае ты бы не стал скрывать от следователя свои паспортные данные. И что было бы дальше? А дальше был бы звонок деду, перевод денежек на обратную дорогу, бесславное возвращение в Германию и пожизненные угрызения совести. Теперь же, когда ты — человек без имени и паспорта, ты свободен во многих своих начинаниях. Ты сбежишь отсюда, и тебя не будут искать ни доктора, ни менты. Безымянных не ищут. А скажи ты свою фамилию, и тот же деликатный Яков Пинхацевич из самых лучших побуждений радостно передал бы их кому следует. Ну, а дальше все пошло бы по накатанной схеме. Пойдем пофрюштюкаем[22] и будем думать, что делать дальше. А пока совет тебе или, если угодно, рекомендация, заложенная в мудрой немецко-русской пословице: Schweigen ist Gold — молчание — золото. Ты не вспомнил свою фамилию и не знаешь, кто ты по национальности. Никому ни слова, иначе тебя могут депортировать в твой любимый фатерланд раньше, чем мы начнем твою реабилитацию перед дедом.
— Но я же говорил по-немецки, когда был не при памяти.
— На немецком, дорогой мой Михаэль, кроме тебя говорят австрийцы, швейцарцы, подданные датской короны, фарерцы и фризы. Граждане Люксембурга, заселившие берег реки Мозель, кроме французского владеют еще и немецким, итальянцы, проживающие в пограничных деревнях южной Тиролии, все старые мадьяры и приличная часть их детей, населяющих территорию бывшей Австро-Венгерской империи. Даже чешский соловей Карел Готт — и тот бегло изъясняется на немецком. Я уж не говорю про триста тысяч обрусевших немцев, проживающих в чистеньких деревнях Омской области, среди которых твой покорный слуга имел счастье дорасти до половой зрелости и выучить твой родной язык. Убедил я тебя? Вот видишь, как русские умеют напрасно терять время. Зачем, спрашивается, убеждать тебя в том, в чем ты разбираешься лучше меня? А твою настоящую фамилию и национальность в настоящий момент знают только те козлы, которые вместе с деньгами отобрали у тебя документы.
* * *Профессор Минкин провел утреннюю планерку, отпустил сотрудников и задумался.
Как и следовало ожидать, больше всех возмущался ночным происшествием доктор, похожий на Бетховена. Пришлось показать присутствующим бутылочку с остатками мочи и пообещать уволить санитара Хидякина с последующим уведомлением о его поступке учебной части института и передачей вещественного доказательства его преступления в прокуратуру. А кроме того, профессор настоятельно потребовал разобрать позорный инцидент на расширенном медсовете.
Ближайший медсовет будет проходить уже без него (профессор ни на минуту не забывал последнего обстоятельства), но нужно было лишить Бетховена инициативы хотя бы на ближайшие шесть дней до его выхода на пенсию.
Профессор прекрасно понимал, что привлечь Хидякина к уголовной ответственности не удастся. Пациенты с нарушением психики с точки зрения уголовного права не являются дееспособными, следовательно, не могут давать свидетельские показания. А без них не то что отдать под суд, уволить подлеца — и то не получится. Он опротестует увольнение, и замучаешься ходить по судам. Нужно ему это на старости лет? Не нужно.
Но каков мерзавец! Без пяти минут врач. Родители с большими связями. Спит и видит себя психиатром. Он для того и пошел подрабатывать санитаром, чтобы… чтобы что? Чтобы насладиться властью над убогими и бесправными? Пожалуй. Можно себе представить, какие тут будут порядки через короткое время. Ну а ему-то, пенсионеру, что за дело? Ему, уходящему на заслуженный отдых, до них дела нет, но все равно обидно.
Он, как и все его коллеги, не избежал, конечно, профессионального ущерба от общения с душевнобольными, очерствел душой, даже не очерствел, а внутренне оградил себя от жалости к ним — и вот тебе на.
С первого взгляда он кожей почувствовал, что Михаил, Михаэль ли, сделан из другого, не совкового теста. Может быть, потому его так жалко, что он не приспособлен выживать в таких условиях. Дворняжки, брошенные хозяевами, приспосабливаются, быстро находят себе источники питания: побираются у пищевых ларьков, копаются в мусорных ящиках, пьют из луж, а породистые собаки гибнут.
Зима на дворе, а у него нет документов, и из одежды — одно атласное одеяло. Нет, он не уйдет на пенсию, пока не придумает, как ему помочь. Не уйдет.
