Максим Кантор - Совок и веник (сборник)
– Хоть тысяча в месяц выходит?
– И две выходит. Правда, чтобы две получилось, это надо себя не жалеть.
– Две – это прилично.
– Так двести матери отсылаю – на дочку.
– Что так мало?
– А нечего баловать. Там, в деревне, жизнь дешевая. А потом мне за квартиру платить – еще триста долой. Одеться надо, верно? Я разве тебе понравлюсь, если у меня белых чулок не будет? И пятьсот я должна отложить. Я в банк деньги откладываю.
– Зачем?
– А на квартиру. Думаешь, я совсем пропащая? Еще три года подкоплю и однокомнатную куплю в Свиблово. Хороший район, мне нравится. Магазины хорошие. А то некоторые девочки Новогиреево хвалят. Я так считаю: Свиблово лучше.
– Дочку в Москву перевезешь?
– Перевезу, конечно, что же я, плохая мать, по-твоему? Я свою дочку люблю. У тебя вот дети есть?
– Есть.
– Ты их, небось, любишь, деточек своих. Вот и я доченьку люблю. Ишь, какой нашелся! Думает, я дочку не люблю, а у меня знаешь, какая дочурка. Моя радость, заинька моя. Только сначала надо будет свое дело открыть. Вот будет своя квартирка – а я уже с тремя девочками договорилась – мы посменно будем работать, охрану возьмем. Вот тогда разбогатею. Тогда и дочку в Москву возьму.
– Много денег надо собрать?
– Однушечка двадцать пять тысяч баксов стоит, я приценялась. Семь штук у меня отложено. Ну, года за три соберу.
– Даже быстрее, – посчитал я.
– Это если не ограбят, – сказала она. – Меня уже два раза грабили. Не знаю, кто навел. Наверное, свои девчонки, больше некому. Собралась в банк идти, четыре штуки накопила. А пришли черные, давай, говорят, что там у тебя отложено. Ну, отдала.
Я не спросил, какие черные. Может, африканцы, может, кавказцы. Я сказал:
– Квартиры за три года могут подорожать.
– Так и я цену буду поднимать за услуги. У меня тоже бизнес, люди должны понимать. Ты же понимаешь, да? Вот подружка у меня, она полтораста уже берет. А есть такие, что по двести берут. Но я так не могу, нечестно это. Я же без анала работаю. Если бы с аналом – то да. Мне подружка говорит: давай научу, это только сначала больно. А я не могу, когда в задницу суют. Противно мне. Понимаешь?
Мы помолчали.
– Вот устроюсь, тебя в гости позову. Дочурку в школу отдам. Спасибо Горбачеву, хорошее время, возможности Горбачев мне открыл. Мы вот с девочками иногда думаем, куда бы мы без Горбачева?
Я думал, она шутит. Было темно, я не видел лица женщины, лежащей рядом. Она курила, и, когда затягивалась, красный огонек освещал губы и щеку – но это все, что я видел.
– Ты бы училась, – сказал я жалкую фразу, – пошла бы работать.
– Так я и сейчас работаю. А что я делаю по-твоему? Ну что? Что?
– Лежишь на кровати и куришь.
– А секретарши по-другому работают? Тоже курят и на кроватях лежат, – она засмеялась. – Только меня бы секретаршей не взяли. Деревенская дура была, от меня все шарахались. Это я сейчас говорю прилично, научилась по-московски разговаривать. У меня знаешь, какие клиенты образованные бывают! Тренер футбольной команды был, вот! Целый год встречались!
– Повезло тебе, – сказал я. Глупо сказал, насмешливо.
Вообще человек устроен так, что в основном говорит стандартные глупости, осмысленно говорить трудно.
Впрочем, она моей иронии не услышала.
– Конечно, повезло. А ты что думал? Мужчина образованный, и подарки хорошие дарил. Один раз дал три билета на матч, мы с девчонками на футбол сходили. Вот не помню, кто играл. Забыла. Я всю игру спала, выпили мы водки перед матчем, сели смотреть, я и уснула. Он меня потом спрашивает: тебе понравилось? Ой, говорю, так хорошо отдохнула!
Мы посмеялись. Она взяла еще одну сигарету, и я тоже закурил.
– Хороший был мужчина. Только мы с ним все время встречались в машине. Неудобно в машине, все коленки ободрала. Он, видать, привык в машине девушек любить. Посадит меня на коленки и давай снизу пихаться. Я говорю, ты мне голову о крышу своей «мицубиси» расшибешь. А он смеется. С юмором мужчина.
Мы лежали рядом и курили. Потом она сказала:
– Работаю я. Не хуже других работаю. Деньги реальные имею. А чему мне было учиться? Ну, чему? Сам, наверное, не знаешь. Ты, милый, давно в деревне был?
– Давно.
– Ага. Я и то вижу, что давно. Учись, девочка, шоколадку дам! Добрый дяденька нашелся. Спасибо, что могу вот так приехать в город, квартиру снять, тебе задницу подставить. Вот и думаю, надолго такое счастье русскому народу, или все опять большевики отымут?
– Надолго, – сказал я.
– Вот хорошо бы, чтоб надолго.
Она говорила нормальным голосом, не сюсюкая, не кривляясь. Курила, глубоко затягивалась, тянулась через меня к пепельнице, ее медузные груди волоклись вдоль моего тела – и я наконец ее захотел. Она обрадовалась, потушила окурок, засуетилась, натягивая на меня презерватив.
– Ну, вот как хорошо. Вот и все у нас в порядке. И поправились мы быстренько. Ну, что ты хочешь, сладенький? Давай я рачком встану?
Она встала на четвереньки, вильнула большим задом. От этого вульгарного слова – «рачком» и от виляния задом – возбуждение пропало окончательно. Девушка расстроилась, с сожалением осмотрела мои достоинства.
– Может, тебе к врачу сходить? У нас с девчонками хороший есть доктор. Правда, он по женским болезням. Но и тебе должен помочь.
– Вставай, не получится ничего у меня.
– А ты потерпи, не волнуйся. Покури вот. – Она была очень заботливой девушкой.
– Пошли, я тебя провожу. – Мне захотелось выйти на улицу. – Час уже прошел.
– Да что ты, сладенький! Неужто я время считать буду. Подумаешь, час прошел. Не обедняю, еще часок с тобой побуду. Понравился ты мне.
И мы еще полчаса лежали рядом.
– Рот себе весь сожгла, – пожаловалась Анжелика. – Целуюсь с мужчинами, а вкуса не чувствую. Миромистин в рот лью. После того как в рот беру, всегда миромистином губы и десны мажу. Вся слизистая сгорела. А как без миромистина! Всегда с собой ношу. – Она показала на сумку. – Презервативы всегда ношу, миромистин и запасные белые чулки.
– А чулки зачем?
– Мне мужчины иногда чулочки рвут.
– Ты болела? – спросил я.
– Вначале болела. Давно. Потом уж, как забеременела, стала за собой следить. Нельзя мне болеть.
– Тебя заставляют? – спросил я.
– Что заставляют? В рот брать? Почему заставляют? Мне самой приятно. Ну и мужчинам нравится.
– Приятно? У всех подряд?
Она задумалась, искала слова.
– Ну как тебе объяснить. Мне приятно, когда рот полный. Это такое геометрическое чувство. – Она именно так сказала: «геометрическое чувство». – Знаешь, если посчитать, сколько я за свою карьеру спермы выпила… Литров, наверное, пять. Как думаешь, полезно?
– Тебя заставляют этим заниматься? Бандиты какие-нибудь?
– Кто ж меня заставит? – Она рассмеялась. – Нет надо мной начальства. Вот дело свое открою, сама начальством стану. Только для чего мне командовать… У меня девочки верные, надежные.
– Ты же говоришь, они черных навели.
– Это еще доказать надо.
Потом мы оделись и пошли к метро. Было темно, но не так темно, как в комнате, и я рассмотрел ее лицо. У нее были хорошие мягкие черты, только глаза она прятала, не мог поймать ее взгляд. И рот был неприятный, а вокруг рта все было неестественным. Губы были, как у прачек руки.
К метро мы шли дворами, я срезал путь через подворотни, а когда вышли к метро, мы увидели, как на мостовой умирает старик.
Старик сначала стоял, опираясь спиной о стену, потом сполз по стене, схватился за сердце, повалился на бок в лужу. Здесь, у входа в метро, было светло, старика видели все.
Мимо шли люди, некоторые остановились. Мужчина с собакой сказал:
– Врача бы надо. Только ведь никто не пойдет. В больницу даже позвонить некому. Копейку на телефонный звонок люди жалеют.
– Ты сам пойди, позвони.
– А собаку с кем оставлю? С тобой, что ли? Да, с тобой? Ну, народ!
– За врачом пойдите! Кто-нибудь! Помрет ведь!
– Так уже помер.
Анжелика посмотрела на старика и сказала:
– Подержи, – и дала мне свою сумочку с запасными чулками, миромистином и презервативами.
Она раздвинула большой грудью толпу и села на корточки возле старика.
Я встал у нее за спиной. Еще не понимал, что она будет делать.
– Поверни его на спину.
Я взял старика подмышки, повернул на спину. Он был очень легкий. Стояла теплая слякотная зима, старик лежал в луже, Анжелика встала в эту лужу на колени, склонилась над стариком, потрогала ему шею. Расстегнула стариковское пальто, потом расстегнула рубашку – стремительно так, одним движением, она умела расстегивать одежду очень быстро. Никто не шевельнулся ей помочь, никто еще не понял, что она делает, – а старик уже лежал с голой грудью.
Желтая, костлявая, безволосая грудь. И совсем неподвижная – не дышит уже человек.
– Чего ж ты его раздела, девушка, зима на дворе, – сказал человек с собакой.
Анжелика резко ударила старика открытой ладонью в середину груди, а потом уперлась рукой в грудь и принялась давить и мять грудную клетку. Я понял, что она делает массаж сердца. Она при этом тяжело дышала, будто занималась любовью.
