Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
Потом мотор заурчал, судно набрало скорость, наклоны корпуса стали медленнее, дольше, коварнее. Я, чувствовал, как меня поднимает к небу, — на секунду у меня возникло хмельное ощущение, как будто я стою на носу исполинского судна славной и гордой фигурой, свысока взирающей на океан, и не было страха, и мир готов был лечь к моим ногам, — но тут сердце выпрыгнуло из груди и оказалось у меня на губах.
Я рухнул на палубу, зашелся икотой, горлом пошла желчь. Руки и ноги не слушались меня. Я застыл. Паралич свинцом сковал меня.
— Господи, умертви меня! Немедля, Господи! Немедля!
В этот момент чья-то рука ухватила меня за плечо и повернула к себе: я увидел ухмылку на лице Хабиба, который, хихикая, предлагал мне опиум.
Без колебания я мигнул.
Он протянул мне трубку. Я с жаром втянул воздух и почувствовал, как быстро становлюсь легче.
На пятнадцатой затяжке, в такт наступившему блаженству, суденышко взмыло над волнами, напрягла паруса и устремилось к звездам, держа курс прямо на луну.
Мы парили.
Хабиб хохотал.
Мы оставили зловещий океан и плыли в небесах. Суденышко больше не бросало.
Когда мы поравнялись с одиноким пухлым облаком, лениво парившим в пустоте, оно вздрогнуло от удивления, завидев нас, подобралось от страха и умчалось проворнее пескаря.
Хатим закричал ему: «Мэн, оу, мэн!» — но облако не обернулось.
Немного погодя ко мне с нежной улыбкой склонилась луна, глаза у нее были как у моей матери, а губы — как у Лейлы. Кажется, луна хотела даже поцеловать меня, но порыв ветра подхватил наше судно и помешал ей.
Что было дальше, я не помню…
6Неделю спустя Хабиб и Хатим в полубессознательном состоянии доставили меня на место, в замызганный гараж на окраине Каира, столь обширного, шумного, людного, столь богатого крепкими и разнообразными запахами, что я тут же принял эту окраину за центр города.
— Ну, бывай, мэн, приятно было познакомиться.
— Прощай, Саад. Жаль, что не хочешь работать дальше, у нас вышла классная команда. Мой совет: не пробуй больше опиум.
— Не надо, мэн, не стоит. Слишком уж тебя вставило…
— Ну, ты тащился… По максимуму… Даже завидно стало, а?
— Да уж, мы позавидовали, мэн, это точно!
— Ну, если передумаешь, мы едем обратно в Багдад через неделю. О'кей? Через неделю. А так, привет отцу.
— Да, мэн, обнимай папашу. Клевый старик, да… Блин, вот уж была покатуха!
Чтобы наверняка с ними больше не встречаться, я брел несколько часов подряд куда глаза глядят, с одной незнакомой улицы на другую, по дорогам на сваях, висящим над другими дорогами, вдоль бесчисленных блочных домов с недостроенными верхними этажами, где с годами появятся новые этажи, — шел, стараясь стереть из памяти все приметы места, где меня оставили.
Почему они заговорили об отце? Неужели он им показался? Или они слышали, как я беседовал с ним в бреду?
Кстати, где же он? Я понял, что он уже несколько дней не посещал меня.
Я сел возле сточного люка, снял обувь и стал массировать ноги. Папа не появлялся. Я начал снова. Безрезультатно.
Может быть, он рассердился из-за опиума? Или не смог перебраться через Красное море? Как вообще ходят мертвецы? Может, я потерял его, ступив на воду? Может, наркотики лишили меня возможности снова его увидеть?
В смятении я продолжал бродить без цели.
Учителя описывали нам Каир как огромный город, но это было совсем не так. На самом деле Каир растекся по такой обширной поверхности, что я так и не дошел до границ его безбрежности. Приезжая в столицу Египта, надо оставить мысль о покорении пространства, отречься от провинциального, старомодного чувства, что знаешь, где находишься, куда идешь, кого встретишь. Хмелея от новой для меня свободы, ликуя от того, что теперь не надо бояться терактов смертников, атак, бомбардировок, радуясь тому, что над головой у меня небо без стрекочущих военных вертолетов, с наслаждением шагая по земле, где не было осколков, обломков, гвоздей, балок, подозрительных костей, я просто шел вперед по ветру, чтобы узнать Каир ногами.
Его гомон очаровывал меня, грязь восхищала, я рассматривал желтый слой тумана, венчавший крыши, как драгоценная корона из золотой пыли, различал топкие, чувственные, изобильные ароматы богатого города. Я жадно глядел на людей — куда-то торопящихся, ведущих машины, работавших, бездельничавших. Я наблюдал, не чувствуя, что за мной наблюдают. Несколько оставшихся в кармане долларов позволили мне прокормиться, и в интервалах между шестью намазами, которые я неукоснительно исполнял, я шлялся без дела, а вечером падал у какого-нибудь подъезда и засыпал.
Я терялся в Каире и с радостью терял там свое время.
Через четыре дня у меня остался доллар. Капли пота выступили у меня на лбу, волоски на руках встали дыбом от страха. «Что на тебя нашло, Саад? Неужели ты забыл наказ, данный матерью?»
Кровь моя развеяла дурманящие силы опиума, теперь я понимал, что поставил весь свой план под угрозу. Порывшись в мешке, я нашел адрес, записанный на клочке бумаги, и стал расспрашивать прохожих, как туда дойти. После нескольких неудачных попыток я разменял доллар на несколько местных банкнот и приказал левому таксисту довезти меня туда.
Он ехал так долго и через такое количество новых районов, что я стал опасаться, что доверился жулику.
Когда он высадил меня перед табличкой «Верховный комиссариат ООН по делам беженцев», я облегченно перевел дух, заплатил и выскочил на тротуар.
Как я воображал себе эту сцену? Кажется, в грезах мне представлялось, что я дергаю за шнур звонка большого красивого дома, вышколенный персонал бросается мне навстречу, проводит меня внутрь, Генеральный секретарь ООН тут же принимает меня в прохладном кабинете, я рассказываю про свою жизнь и страдания, мне сразу дают статус беженца… Дальнейшее виделось в тумане, ибо я не знал, что дальше. Может, так: добрые женщины приносят мне обед, даже два обеда, потом отводят в простую, но уютную комнату, на время, пока они сделают пару звонков, и вот уже Генеральный секретарь принимает меня снова и вручает официальные бумаги, а также визу и билет до Лондона, попутно извиняясь, что бюджет не позволяет отправить меня первым классом.
Вот что я тысячу раз видел в мечтах. Реальность вскоре доказала, что мечтатель из меня никудышный. Бездарь, дурак, тупица! Скоро мне пришлось узнать, что я лелеял не мечты, а глупость.
На улице, где высадил меня таксист, перед агентством бродили, спали, ждали сотни негров. Я несколько раз обежал улицу, чтобы понять, что происходит. Тут собралась вся угнетенная Африка: либерийцы, эфиопы, сомалийцы, суданцы, суданские динка с высокими бедрами, завершавшими бесконечные ноги, сьерралеонцы с изувеченными руками и ногами, семьи, избежавшие бойни в Руанде и Бурунди.
В какой-то момент я наткнулся на молодого негра с широко расставленными глазами.
— О, простите.
Он посмотрел на меня, не понимая. Я повторил:
— Простите. Я вас толкнул.
Он захлопал глазами.
Я показал ему на дом:
— Как туда попасть на прием? Здесь очередь?
Он рассмеялся, и я заметил, что у него на деснах, удивительно розовых и влажных, зубы были только с одной стороны.
— А ты в Каире недавно! — воскликнул он.
— Да.
Он схватил меня под руку и, как будто мы всю жизнь были знакомы, на ходу объяснил мне, что меня ждет. И хотя я пришел в ужас от сказанного, та доброта, с которой он выложил мне все сведения, смягчила мою ярость. Мне полагалось взять номерок, с его помощью через несколько дней записаться на прием, который состоится через шесть месяцев, а до того у меня нет права ни снимать жилье, ни работать.
— Простите?
— Да. Ты не имеешь права работать.
— Как же мне прожить?
— Будешь работать, как все.
— Но мне же запрещено?
— Будешь! И еще будешь работать много, а есть мало.
С ухмылкой показав на сотни сгрудившихся вокруг африканцев, он добавил:
— Рабочая сила дешевая, конкурентов много! А работорговцы умеют убеждать тех, кому нечего терять, ни у кого совесть не болит.
Он снова засмеялся и протянул мне странную руку с длиннющими пальцами, шоколадными снаружи и бежевыми на ладони, как будто он надел полуперчатки.
— Меня зовут Бубакар. Но если станем друзьями, зови меня Буба.
— Привет, Буба.
— Ты понял, что я черный?
— Но не весь, — возразил я, показывая ему на его ладонь.
Он удивленно поднял брови:
— Ты странный араб. Только что извинился. Теперь шутишь. Странный ты тип.
— Извини, я просто воспитанный.
— У тебя есть где спать?
— Нет.
— Пошли ко мне в сквот.
Тем же вечером Бубакар отвел меня в здание, предназначенное на снос — стоящее на краю пустыря около свалки, развалюхе было как минимум сто лет; он и другие либерийцы оккупировали четвертый этаж, разложив свои пакеты, матрасы с помойки и поставив старую газовую плитку. Там было грязно, смрадно, тесно и уютно.
