Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
— Здорово ты водишь машину! — прокричал я в ухо Хабибу. — Где получил права?
Он рассмеялся:
— Да разве нужны права, чтобы трахаться? Мужику водить машину так же просто, как заниматься любовью. — Слыхал, Хатим, о чем спрашивает парень?
— Йес, мэн!
Мы встали на краю пустыни.
— Перерыв, — заявил Хабиб. — Немного отдохнем.
— Йес, мэн!
— Саад, сходи к колодцу, который находится вон там, за утесами, наполни все бидоны.
— С удовольствием! — воскликнул я.
— Хорошо, мэн.
Я обрадовался, что мне наконец нашлось занятие. На что я был нужен? Зачем Фахд добавил меня к обычным своим перегонщикам? Хабиб и Хатим знали свое дело и справлялись с ним лучше, чем мог это сделать я.
Пока они лежали под деревом и курили (Оу, мэн, хорошо!), я, не жалея сил, бегал между машиной и колодцем, расположенным в ста метрах выше. Наполнив последний бидон и зная, что выполнил поручение, я решил помедлить несколько минут, прежде чем вернуться к багажнику, и помыть ноги в лужице, которая булькала возле края колодезной кладки.
Я растирал пальцы ног, когда появился отец и сел справа от меня.
— Ну что, сынок, гостим у лотофагов?
— У кого?
— У лотофагов.
— Ты не можешь говорить, как обычные люди?
— Стараюсь избегать.
— А тебя не смущает, что люди тебя не сразу понимают?
— Радует. Обнаружить глупца, выявить невежду, загнать в угол посредственность — всегда было для меня изысканнейшим из наслаждений.
— И все же, папа, слова созданы, чтобы люди понимали друг друга.
— Глупости! Слова созданы, чтобы различать людей и распознавать избранных.
— Прелестно! Значит, ты считаешь меня, который не всегда тебя понимает, ниже себя?
— Вот именно. И это тоже входит в число моих наслаждений.
— Ты ужасен.
— Нет, я тебя учу, воспитываю, совершенствую. Ты обратил внимание, что я не покидаю тебя, хотя ты топчешься на месте?
— Мм…
Вечер подбирался издалека — приглушая свет, наполняя пустыню странной тишиной, гася бормотание и без того скудной жизни. Тень у подножия утесов мало-помалу ширилась — синела, серела, проявляя неведомые выступы и впадины. Казалось, ночь не спускается с неба, но поднимается от земли, неся смертельную тоску, пронизывающую больше, чем холод, тоску бесцветную, тоску такую, что хоть волком вой.
Я обернулся к отцу и улыбнулся:
— Я замечаю, что ты решил странствовать со мной. Поедешь до самого Лондона?
— А вдруг я тебе пригожусь, а?
— Ты перестанешь приходить к маме?
— На время.
— Ей будет грустно.
— Она грустила и до того, как я ей сказал об этом: она скучает по тебе, Саад.
Внезапно мне стало так стыдно за то пьянящее чувство бегства из Багдада, что я испытал в начале странствия. Папа заметил эту ностальгию, приправленную чувством вины, и стал балагурить:
— Да что толку, мать твоя как при жизни меня не слушала, так и теперь слушает не больше. Рядом ли я, далеко ли, она пропускает мои слова мимо ушей и рассуждает вместо меня. Так что я заявил ей, что будет больше пользы, если я пойду с тобой, сын.
— Спасибо.
— Не спеши радоваться. Я сопровождаю тебя, но не одобряю предпринятую тобой экскурсию. Я сужу ее весьма сурово. Ты не образец, мой сын!
— Не образец чего?
— Не образец иракца. Представь, что все поступят как ты: Ирака не будет.
— Да Ирака и так нет.
— Сын!
— Прежде чем стать образцовым иракцем, мне бы хотелось стать образцовым человеком. Я хочу иметь возможность трудиться, зарабатывать деньги, помогать семье, содержать женщин, работающих по дому, и детей, которым надо учиться. Ты считаешь мое поведение недостойным?
— Нет, но я думал о стране…
— Ты не прав. Что такое страна? Случайность, которой я ничем не обязан.
— Сын, не морочь мне голову! Поездка, которую я по-прежнему не одобряю, начинается плохо, с парой никчемных балбесов и грузом, который всучил вам подлый Фахд!
— Что? Перевоз предметов искусства? Бывает и похуже.
— Да, бывает и похуже, и ты вляпался в это по самые уши!
— Не понимаю.
— И так всегда! Я все тебе сказал, а ты ничего не понял.
Он исчез, оставив меня в замешательстве и тревоге, раздираемого догадками с привкусом горечи.
Проведя полчаса за безрезультатными попытками разрешить сомнения, которые он заронил, я вернулся к спутникам. Они курили в вечерней тени — сосредоточенно, молча.
— Оу, мэн… оу, мэн…. оу, мэн…
Хатим в экстазе сосал трубку, созерцая дым, идущий вверх к темнеющему небу. Хабиб не произносил ни слова, но, казалось, был так же зачарован, чмокая своей трубкой.
— Ну вот, ребята, я наполнил бидоны. Едем?
— Нет, Саад, побудем тут.
— Йес, мэн.
— Штука что надо, качество просто класс, изумительная вещь, чище не бывает!
— Йес, мэн.
Они вздохнули, не в силах добавить ни слова.
Я стал возражать против их решения. Нельзя нам так задерживаться. Зачем делать привал? Надо продолжать двигаться, перемещаться, каждую секунду уходить от слежки. Иначе что за смысл ехать втроем? Фадх же говорил, что будем вести машину по очереди.
Они лежали, спокойно улыбались и как будто не слышали меня. Глаза у них были широко распахнуты, веки неподвижны и красны, как при бессоннице, и они постоянно шмыгали носом и вытирали глаза рукавами.
В темноте повеяло тревогой.
Чем дальше, тем чаще они втягивали в себя воздух с жадностью кровососов.
Я сделал шаг вперед, чтобы вызвать какую-то реакцию:
— Отвечайте, черт возьми! Что происходит?
— Держи, мэн, затянись разок, сам поймешь.
Приблизившись к Хатиму и нагнувшись к его руке, я понял, что случилось. Три мешка из тех, что мы везли, были выложены прямо на землю и, несмотря на запрет Фахда, распечатаны, что обнаружило его дьявольскую махинацию.
Верный своей методе, хитрый торговец сделал тюки наподобие матрешек — русские деревянные куклы, где внутри у каждой есть кукла поменьше, и так до последней, что не больше наперстка. Хотя официально мы везли сувенирные статуэтки, мы знали, что среди них спрятаны шумерские таблички возрастом две с половиной тысячи лет, но и эта уловка скрывала иную реалию: мы везли наркотики.
Знали ли о том Хабиб и Хатим? Наверняка, раз они не мешкая вскрыли тюки.
— Опиум?
Они засмеялись тихонько, почти осторожно, голосами вязкими, сиплыми и ласковыми. Значит, я один был выставлен на посмешище.
— Эй, Саад, затянись, отменная штука!
— Йес, мэн, затянись!
На секунду я чуть не поддался на их уговоры. В конце концов, почему не воспользоваться? Если уж посадят за перевозку наркотиков, так хоть успеть попробовать, правда?
Меня удержала ярость.
— Вы знали?
— А как же!
— Йес, мэн, йес, мы знали.
— Зачем же вы согласились?
— Сделай затяжку, и поймешь.
— О йес, мэн, йес.
— Лучше этих поездок у нас в жизни и нет ничего.
— Лучше нет, мэн.
— Беда в том, что в прошлый раз мы так перебрали, что ехали до Каира три месяца. Банда Фахда решила, что мы свалили со всем грузом. А мы просто курнули немного. Немного многовато.
— Слишком многовато, мэн, слишком!
— Вот увидишь, Саад, мы договоримся: мы тебе покажем путь, объясним, как ехать, какие места объезжать, а ты за это дашь нам покурить.
Потом уже поддерживать беседу стало невозможно. Чернильная ночь обступила нас. Эти двое, валявшиеся возле разожженного мною наспех костра, уже не принадлежали окружавшему их миру. Наркотик исторгал из неподвижных тел хрипы, стоны, всхлипы, вопли; ближе к полуночи Хабиб даже стал беседовать с ангелом.
Прижавшись к каменистой насыпи, укрывшись спальным мешком, я поневоле вдыхал запах опиума, пытаясь достичь того же наслаждения, втягивая ноздрями воздух, но затем, рассердившись, что уступаю соблазну, я отвернулся к утесу и попытался, чтобы очиститься, вдохнуть минеральный запах камня и звезд.
Наконец наступил ледяной рассвет, и резкий свет дня упал на тела, застывшие в бреду.
— В путь! Объясните мне дорогу, друзья.
Я увидел смятение в их широких, блуждающих зрачках. Им понадобилось много времени, чтобы прийти в себя, сообразить, где они, узнать меня, вспомнить, куда им надо ехать.
Я сел за руль, устроил их на заднем сиденье, и сначала они выглядели как две вытащенные на берег рыбы. Я тронулся с места. После трех-четырех толчков машины их стало выворачивать. Я помогал им облегчиться. Еще после трех или четырех таких остановок они заснули непробудным сном.
Поскольку, чтобы вести машину, я разулся, на пассажирском сиденье немедленно появился отец и стал восхищенно лепетать, трогать изумленными пальцами ручки машины.
— Обожаю эти деревенские машины с четырьмя ведущими колесами.
— Внедорожники?
— Вот именно. Признайся, сегодня утром твои друзья-лотофаги выглядят неважно!
