Виктор Ерофеев - Пупок
Правда, он не посмел так прямолинейно поинтересоваться именем, поскольку отдавал себе отчет в важности девушкиного поручения и постарался не быть чересчур настырным. Но теперь, когда оскорбление было нанесено, Соловьев утратил последнюю долю сомнения.
— Немедленно извинитесь перед девушкой, — решительным тоном произнес он, — и верните флажок на его место.
Мерзкий детина в характерной зловещей рубахе с наглым видом посмотрел на Соловьева. Соловьев спокойно выдержал его взгляд. Они долго-долго пялились друг в друга до тех пор, пока детина не отвел глаза и не стал тереть их руками.
— И тебе не стыдно? — тихо спросил его Соловьев.
— Нет, а чего? — столь же тихо ответил противник, протирая свои измученные глаза.
— Имей уважение хотя бы к национальному знамени. Передай своим главарям, — сказал Соловьев, — что их методы борьбы неконституционны и смехотворны.
Раздались аплодисменты. Собравшиеся приветствовали появление на трибуне представителя польской Солидарности, раздвинувшего два пальца в победоносном приветствии.
— Хай живе Солидарность! — пронеслось над площадью и затем, ударившись о противоположный крутой берег реки, возвратилось могучим эхом: — Хай живе и да здравствует!
— Приколи значок назад! — с сильным запахом харизматизма приказал Соловьев. Гад колебался.
— Скажи свое кредо, — потребовал у него Соловьев, дабы его испытать окончательно.
— Хорошо, — сказал тот. — Хоть я по матери наполовину татарин, но я против вырождения человечества.
— Мы тоже против, — неожиданно вклинилась в разговор девушка со своими особенными, миндальными, глазами. «Боже милостивый! Где ты, ты, мое безнадежное кровосмешение? Куда все поехало? А? Зачем?» — Соловьеву вдруг стало так уютно от этого словечка мы, что в горле все пересохло.
— Как вас зовут? — не совладав с собой и облизнувшись, непроизвольно вымолвил он, и началась морская болезнь, когда в ответ услышал:
— Дарья.
Даже татарин задумался и сказал:
— А все же, вы знаете, красивое имя!
Немного стесняясь, он приколол флажок к его старому месту у Дарьи на левой груди.
— Это ничего, — тряхнула Дарья своей полуоблезлой головкой. — Раньше я тоже была черт знает какой дрянью!
— Понимаю! — обрадовался татарин.
— Хайдеггер! — блудливо, по-дружески подмигнула девица Соловьеву.
— Ясперс! — не моргнул глазом Соловьев.
— Отлично! — вновь обрадовался симпатичный татарин. — Ленинград! — в свой черед крикнул он.
— Ленинград заслуживает свое название, — осадила его Дарья.
Татарин присмирел.
— Пересмотри, пока не поздно, свою жизненную позицию, — ласково посоветовал ему Соловьев.
— Это не так просто, — честно признался бывший обидчик. — Я еще не полностью усомнился. Несмотря ни на что, мы все-таки возведем храм Христа Спасителя!
В ответ раздался дружный взрыв хохота со стороны Дарьи и Соловьева, которые при этом невольно схватились за руки. Взбешенный татарин, который превратно истолковал природу их хохота, ударил Соловьева в его гостеприимное влюбляющееся лицо.
В совдеповской богадельне Соловьев сдружился со страшными калеками, оставшимися в живых после несправедливой афганской войны, и постепенно распропагандировал их в демократическом смысле. Несмотря на выбитый глаз, специалисты вставят ему искусственный.
Дарья с ощущением первой любви согласилась на его неизбежное предложение. Искренний татарин остался верен своим идеалам.
Кровосмешение?
Какое кровосмешение?
Дашка оказалась любительницей инцеста. Солженицын и Сахаров, не сговариваясь, прислали цветные поздравительные открытки.
Все изживается, Дашенька, вовремя, — шепнул ей на свадьбе кривой Соловьев. — Все, что ты предложила мне изжить вчера, я изживаю сегодня. Глянь, душенька, на меня. Я, кажется, чист и хрустален воистину.
В общем, все хорошо, вот только нынче радость моя разочаровалась в Христе.
1989 года
Приспущенный оргазм столетья
Не верьте, не верьте, читатели, придаточным предложениям! В придаточных предложениях отлагаются соли. Синтаксис обещает санитарию и гигиену образа? Скажите, пожалуйста! Даже в невиннейших письмах к родителям, открытке с черноморского курорта Я на глазах перерождается: то ходит по струнке, то вдруг примет развязную позу, заржет, спохватится, приляжет под кипарисом, остепенится, завянет — и все мимо, мимо, мимо. Гнет грамматики, читатели, гнет грамматику. И что же? Я теряет третье измерение, а вместо него получает четвертое. Глядишь: оно липовое, с подвязками. С таким надувательством приходится смириться. Закрыть глаза, дышать глубоко и весомо, с сознанием теплой беспомощности. Считать слонов и заснуть, восславя беспомощность как Божий дар, гар, жар…
В четвертом измерении Я размножается по-амебьи, посредством деления: Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я и так далее равняются не НАМ, а ЕМУ. Или, на худой конец, ЕЙ, сестре таланта, женщине отзывчивой и чистоплотной. В четвертом измерении небритый человек недовольной, дачной наружности пудрит щеки и отъезжает в прошедшее время с запоздалыми почестями. Напоследок он хочет сказать., что ему чуть-чуть-чуть-чуть (чу, вагонетки!) совестно, но вместо того замечает нечто двусмысленное по поводу роли безвкусицы.
Есть род легких, загородных мыслей. Они отличаются фамильярностью и необязательностью. В них душевность и блажь и подмосковные перелески.
По случаю решающей жары на площади у железнодорожного переезда обмерли лавки с тазами и мылом, совхозное молоко прокисло, и был временно запрещен ремонт часов всевозможных систем и видов. Зато свистели поезда, кусты шарахались, изображая где плешь, где пробор, где борьбу за существование. Гудела ненадежная платформа. И если будущие железнодорожники, хмурые юноши с земляничной полянкой прыщей, любители угрей и устриц, приглашали прокатиться на лодке будущих железнодорожниц, хмурых одалисок со всякими там пупырышками, а пруд блестел на расстоянии солнечного удара, и не мешало бы прихватить с собой белый зонтик, то те, польщенные знаком внимания, не прятались по интернатским сортирам, не крутили динамо, и вот под запах шашлыка, сосны и пива компания выплывала на середину пруда, где, покатившись однажды со смеху, превращалась в рекламный щит лодочной станции.
«Они дикие, потому как с колесами», — рассуждал небритый о поездах, состоя на законном основании в очереди за арбузами. Кособоко бежали собаки. Они принадлежали к особой породе, что развилась от многолетнего беспорядочного коитуса разновеликих дачных псов. Особи этой усредненной породы зовутся в народе просто и ласково: собака. В очереди поговаривали о том, что арбузы — кормовые и несъедобные, что внутри у них жижа, гниль, розовая плесень, одни косточки. Проехал крытый грузовик с предостерегающими надписями на бортах: «Осторожно, люди!» — и медленный, как мед, милиционер, выйдя на крылечко винного магазина, смущенно прикрыл рукою карман. Небритый не брился какой уже день от запустения жизни, из тайного жеманства, оттого, что бритва задурила и, когда брила, немилосердно кусала лицо. Одышка тщеславия утомительна, но из игр, арендованных литературой, шахматы — самая пропащая. Еще немного, и мускульная сила шахматного коня станет единицей измерения внутрифабульного напряжения. Тогда — хана, тогда над вымыслом шахматной задачи культурные люди будут обливаться слезами и опытные гроссмейстеры с улыбками высокомерия присвоят себе весь нобелевский капитал. Эндшпиль обещал быть бездарным. Игра дальтоников и маловеров! Небритый брал на себя смелость сомневаться в белом цвете белых. «Они, — возбужденно говорил он, — свежевыкрашены; краска положена в один, ну, максимум, два слоя, а дальше Тмутаракань. Они все перебежчики — собаководы, гинекологи, евреи, еще не отдохнувшие от перебежки: одна нога здесь — другая там. Приезжают отлеживаться, окапываться. Заборчик с невидимой колючей проволокой, засов, запор, антивор.
Но по ночам камень летел в черные блестящие окна, и звон стекла был слышен на всю округу.
Дети — пешки на велосипедах. Дачных детей по утрам кормят яйцами, и они от яиц становятся сильными и целый день крутят педали. Вырастают все как один эгоистами. Об этом не раз писалось, но дачники, кажется, разучились читать. Об этом тоже не раз писалось. Дачные дети очень самоуверенны, однако в душе трусливы и даже по-своему гнусны. Легко возбуждаются, спят беспокойно, в глубине зрачков истерика, щеки пухлые, губы в малине. Нужно отнять у них велосипеды и подарить велосипеды вьетнамцам. Вьетнамцы это заслужили.
Ну а женщины, которые несут в авоське два арбуза, выглядят непристойно. Вы знаете, на что похожи два арбуза, висящие в авоське у самой земли? Это не смешно, а очень страшно. Это признак нравственного отупления. И, наконец, самое главное: женщина, не соблюдающая менструального поста, хуже фашиста. Слово МЕНСТРУАЦИЯ — одно из самых красивых слов русского языка. В нем слышится ветер и видится даль (Даль?). Оно просится в песню.
