Амели Нотомб - Токийская невеста
Глас вопиющего в Токио. Трясясь от рыданий, Ринри целый час повторял между потоками слез:
— Бедная женщина…
Никогда я его в таком состоянии не видела, ни до, ни после. «По крайней мере, фильм не оставил его равнодушным», — утешала я себя.
###В середине декабря я на уик-энд отправилась в горы одна. Ринри понял, что вступать со мной на эту территорию, где я недосягаема, смысла нет. А я уже давно никуда не ездила без него, и такой вариант меня устраивал. Мне безумно хотелось погулять по японским горам под снегом.
Я вышла из поезда в полутора часах езды от Токио, в небольшой деревне, откуда начинался подъем на гору Кумотори. Высота ее не превышала двух тысяч метров: я сочла, что для первого похода в одиночку по снегу это то, что надо. Судя по карте, прогулка была несложной и сулила роскошный вид на мою любимую гору Фудзи.
Другой причиной моего выбора стало само название «Кумотори», которое можно истолковать как «облако и птица». Мне уже виделся в этом законченный эстамп, и я жаждала исследовать его изнутри. К тому же скученность токийской жизни порождала навязчивые мысли об отшельничестве, и горы тут могли послужить идеальным предохранительным клапаном.
Сказать, что Япония — горная страна, значит ничего не сказать. Здесь две трети площади из-за гор практически необитаемы. В Европе горы — место весьма оживленное, зачастую преддверие светских коктейлей, там расцветают во множестве снобские курорты. В Японии лыжный курорт в ту пору был большой редкостью, а местное население не хотело жить в горах, царстве смерти и нечистой силы. Поэтому Страна восходящего солнца сохранила первозданность и дикость, которую никакие описания в полной мере не передают.
Мне тоже было страшновато, когда я собралась идти без сопровождения. Когда я была маленькая, моя обожаемая японская няня рассказывала мне про ямамбу, самую злую из всех ведьм: она орудует в горах, ловит одиноких путников и варит из них суп. Суп из одиноких путников, этакое руссоистское варево, настолько прочно вошел в мое сознание, что я, кажется, знала его вкус.
На карте я высмотрела горный приют недалеко от вершины и решила там переночевать, если, конечно, до той поры не окажусь в котле у ямамбы.
Я взяла курс в пустоту. Тропа плавно вилась в снегу, нетронутом и девственно-чистом, что я констатировала с тупым самодовольством султана в гареме. В это субботнее утро никто не опередил меня на подъеме. Первую тысячу метров я преодолела, наслаждаясь прогулкой.
Смешанный лес внезапно кончился, открыв мне небо, полное предостерегающих знаков, на которые я не обратила внимания. Впереди простирался один из самых красивых пейзажей на свете: на пологом склоне, расширяющемся, как юбка, книзу, стояла бамбуковая роща в снегу. Тишина вернула мне во всей полноте мой восторженный вопль.
Я всегда любила бамбук, странное гибридное растение, которое японцы считают ни деревом ни травой и где элегантная пышность сочетается с грациозной гибкостью. Но в моих воспоминаниях бамбук никогда не достигал такого великолепия, как заснеженная роща на Кумотори. При всей внешней хрупкости каждый побег нес тяжкое бремя снега, и их листья-волосы покрывала белоснежная седина, как у очень юных девушек, до срока призванных к некой священной миссии.
Войдя в рощу, я словно вступила в другой мир. Наслаждение вытеснило ощущение времени, не знаю, сколько минут или часов кануло в небытие, пока я поднималась по этому склону.
Когда роща кончилась, я увидела в трехстах метрах вершину Кумотори. Она была совсем близко от меня, но все-таки дальше, чем тяжелая снежная туча, лежавшая на ее левом боку. Не хватало только птицы, чтобы полностью оправдать название: что ж, беспечной пташкой, не думающей об опасности, стану я. И я устремила свой полет к вершине, казавшейся такой доступной, говоря себе, что две тысячи метров — это для слабаков и впредь нельзя так себя недооценивать.
Едва я достигла гребня, как туча, почуяв мою птичью натуру, двинулась мне навстречу, дабы исполнить предначертанное этимологией. Она принесла метель, все исчезло в летящих снежных хлопьях. Я в изумлении села, чтобы полюбоваться этой картиной. Вся разгоряченная после подъема, я с удовольствием подставила голову под снежную манну. Никогда в жизни я не видела подобного снегопада: снег был такой острый и хлестал так часто, что трудно было держать глаза открытыми. «Если хочешь узнать секрет снега, то смотри сейчас: ты прямо на фабрике, в жерле снежной пушки». Но промышленный шпионаж оказался невозможен: ничто не выглядит таким загадочным, как то, что происходит перед самым носом.
Не знаю, влюбилась туча в меня или в вершину, но убираться она не желала. Внезапно я обнаружила, что волосы у меня облеплены снегом, а на подбородке образовалась ледяная борода — я, вероятно, смахивала на старого горного отшельника.
Надо идти в приют, подумала я и вдруг поняла, что никакого приюта не видела. На карте, однако, он фигурировал чуть ниже. Она была датирована прошлым годом. Неужели ямамба за это время сожгла хижину? Я бросилась на поиски. Метель усилилась и охватила всю гору — я никак не могла выбраться из владений тучи. Я начала спускаться по спирали вокруг вершины, чтобы не пропустить приют. Я шла, выставив вперед руки, и едва видела собственные пальцы. Это сомнамбулическое движение наяву не имело конца.
Наконец пальцы уперлись во что-то твердое. «Спаслась!» — выдохнула я. Ощупью продвигаясь вдоль хижины, я нашла дверь и ввалилась внутрь.
В домике не было никого и ничего. Деревянные стены, потолок. На полу под старым одеялом печка котацу: я вытаращила глаза при виде такой роскоши и закричала от счастья, обнаружив, что печка горячая. Ура!
Котацу — не столько средство обогрева, сколько образ жизни: в традиционных японских домах в полу сделано квадратное углубление, куда помещается эта железная печка, а сверху ставится столик. Люди садятся вокруг на пол, свесив ноги в тепловую ванну, и накрывают купель с горячим воздухом огромным одеялом.
Я знала японцев, которые на чем свет стоит проклинали котацу: «Сидишь всю зиму, как в тюрьме, прикованный к печке и к тем, кто сидит вокруг, и слушаешь ерунду, которую несут старики».
А я получила котацу в свое единоличное распоряжение. Единоличное? Кто затопил эту печку?
«Надо воспользоваться тем, что смотрителя нет, и переодеться», — сказала я себе. Я стащила одежду, мокрую от пота и снега, и развесила, где могла, чтобы просушить. В рюкзаке у меня лежала пижама, и я надела ее, безжалостно издеваясь над собой: «Вот-вот, правильно, пижама! Почему бы не вечернее платье! Лучше б взяла побольше теплых вещей».
Я съела припасенную провизию, спрятав ноги под одеяло около котацу и слушая завывание вьюги, это было чудесно.
Мне не терпелось увидеть хозяина или хозяйку: он или она наверняка приходит сюда каждый день и приносит дрова или уголь для печки. Я воображала разговор с этим человеком, разумеется, необыкновенным.
И вдруг — кошмар! — захотелось пи́сать. Удобства на природе. Надо было сообразить раньше. Выйти под снег в пижаме значило лишиться последней сухой одежды, а надеть мокрую невозможно. Оставался единственный выход: я сняла пижаму, сделала глубокий вдох и бросилась наружу, как в пропасть. Босиком, совершенно голая, я присела на снегу на корточки и исполнила желаемое, охваченная ужасом и восторгом. Стояла непроглядная тьма, белизна кружащегося снега была не видна, она угадывалась другими органами чувств: снег был белым на ощупь и на вкус, он пах белизной, я эту белизну слышала. Ступни свело от боли, я вбежала в хижину и нырнула под одеяло возле котацу, радуясь, что хозяин не застал меня в такой позе. Обсохнув у печки, я снова облачилась в пижаму.
Забравшись снова под одеяло, я попыталась уснуть. Но через некоторое время обнаружила, что после своей нудистской вылазки под снег согреться не в состоянии. Я закуталась в одеяло с головой, придвинулась к печке почти вплотную, но меня по-прежнему бил озноб. Укус вьюги оказался слишком глубоким, и мне не удавалось исторгнуть из своего тела ее ледяной зуб.
В конце концов я приняла безумное решение, но у меня не было выбора: между ожогом второй-третьей степени и смертью я выбрала ожог. Я прильнула к горячей печке, прямо к раскаленному металлу, единственной защитой мне служили пижама и одеяло. И тут я осознала всю серьезность положения — я не почувствовала абсолютно ничего. Моя кожа, поджариваясь, не ощущала никакой боли.
Рукой я все-таки могла попробовать, насколько горяча печь, — только в кончиках пальцев еще не умерли нервные окончания. Я была трупом, в котором жили лишь пальцы и мозг, посылавший бесполезный сигнал тревоги.
Если бы я хоть ойкнула! Тело мое настолько окоченело, что уже не способно было на здоровые рефлексы. Оно превратилось в ледяной свинец. К счастью, оно страдало — я благословляла эту муку как последнее доказательство своей принадлежности к миру живых. Правда, страдало оно как-то подозрительно, я воспринимала все наоборот — печка обжигала меня холодом. Но лучше это, чем ужасный и неотвратимый миг, когда я вообще больше ничего не почувствую.
