Джеймс Олдридж - Горы и оружие
— Ничего особенного. Но он знает про тех турок. К нему пришел запрос из армейской или политической разведки. Я даже предложил уволиться, но он не стал и слушать.
— Дельное предложение, нечего сказать.
Кэти вела машину умело, сосредоточенно. Но у очередного светофора она нетерпеливо хлопнула ладонями по баранке руля, сказала:
— Что же. Придется мне, видимо, смириться с этим. — И, воздев руки к небу: — Но бог ты мой! Курды — в Европе!
— В Европе не курды, — поправил он как мог шутливей, — а их деньги.
— А за деньгами последует насилие, — сказала она мрачно. — Ну и как же ты собираешься искать эти деньги?
— Не знаю.
— Хочешь, я возьмусь за это?
— Нет, не хочу.
Кэти подала машину вперед шага на три.
— Ты все станешь делать не так, — сказала она. — Ты пойдешь открытый, невинный и чистый — как ягненок под нож. Если ты способен мыслить здраво, то дашь мне использовать все рычаги и связи, какими располагаем мы: моя родня…
— Нет, — перебил он.
— …мои друзья, — продолжала она, — все их влияние. Со своей скромностью ты мало чего добьешься.
— Я хочу сам и по-своему.
— Что ж, — сказала она. — Изволь. Все что угодно, только бы вырвать тебя отсюда.
Он не проронил больше ни слова, не желая, чтобы Кэти своей английской бессознательно-презрительной иронией сбила его с принятых решений. Ему хотелось напоследок еще раз раствориться в атмосфере старых тегеранских улочек. Это ведь были лучшие минуты дня. Каждый раз, когда он ехал вот так с работы, ему казалось, что голые вершины Эльбурса скользят к нему в вечерней пыльной дымке, замыкая собой день, обволакивая мозг мглой тускло освещенного города. Порой мелькала болезненная мысль, что там, в лиловых горах, ему и суждено, наверно, умереть. Но всерьез он этому не верил.
Большой «мерседес», следуя примеру такси, свернул прямо перед их машиной, и Кэти простонала:
— О господи! И все, и все петляют. Как я рада буду распроститься с этим идиотским восточным анархическим сумбуром.
Часть II
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В свой последний приезд в Европу Кэти не стала занимать какой-либо из фамильных домов в Челси, Белгрейвии или в Голланд-парке, а купила закопченный трехэтажный особняк в Бэттерси. Вычистила, снабдила центральным отоплением и прочими удобствами, обставила — приготовила дом, как наседка гнездо. Мак-Грегор знал эту манеру Кэти. Таким способом она преодолевала неприязнь мужа к ее богатству и избегала частого общения с родней.
— И запомни: ни шагу в трущобы политики, где тебя ждут бандиты с ножами, да еще с курдскими, — сказала она Мак-Грегору. — Входить в Европу будем с парадного хода, не с черного. Спокойно положись на меня, милый. Прошу тебя, давай не будем ссориться.
— Я совершенно спокоен, — сказал он без особой уверенности, сидя в обставленном для него кабинете и притворяясь, будто чувствует себя легко и уютно и вовсе на него не давят черные улицы и пасмурные небеса.
— Подожди ты вмешиваться в ход событий, — уговаривала она. — Погоди бросаться очертя голову.
— Но, Кэти, я не могу долго ждать. Какой смысл в ожидании?
— Да нельзя ведь просто ходить и спрашивать, где деньги. Не так эти дела делаются. Позволь мне придать нашему присутствию здесь и в Париже некую убедительность. А иначе ты с самого начала окажешься в невыгодном положении и никто ничего тебе не станет говорить и внимания на тебя обращать не станет.
— Я не хочу вмешивать тебя во все это.
— А я хочу лишь одного — помочь тебе поскорей развязаться. Только потому и вмешиваюсь.
— Хорошо, пусть будет по-твоему, — сказал Мак-Грегор.
Но он знал, что и так уже попал в невыгодное положение. Требовалось приспосабливаться к жизни ее английского круга. Здесь ни голых гор, ни изможденной нищеты, ни глинобитных городов — нет здесь привычной опоры…
Один из кузенов Кэти, правительственный чиновник в полосатой рубашке, сказал ей:
— Что у твоего мужа на уме? Неприятно чувствовать себя под этим молчаливо-строгим взглядом. Что он замышляет? Он из опасных, видимо.
— Это не исключено, — не зная, что сказать, отшутилась Кэти. И прибавила: — Ты его просто не понимаешь.
— Поди пойми обитателя Тибета, — сказал кузен.
И верно. Кэти знала, что Мак-Грегор здесь — чужак. Она предвидела это. Тем не менее она возила его на уикэнды в белые особняки Гемпшира и в красно-кирпичные — Глостершира, на речки, холмы и угодья, отгороженные от людей по праву наследования, по купчим крепостям, по давнему обычаю. И, наконец, побывали они у ее матери, жившей окаменело в трех заставленных старыми вещами огромных комнатах фамильного дома на углу Белгрейв-сквер. В дни, назначенные для благотворительности, дворецкий и сиделка-австралийка выкатывали ее в инвалидном кресле и на полчаса оставляли, бессловесную, на фешенебельной панели продавать благотворительный цветок мака, или бархатцев, или картонную спасательную лодочку с булавкой, которую она бессильна была взять в пальцы и вколоть жертвователю в лацкан пиджака. Она уже оглохла и почти ослепла и с трудом узнавала Кэти. А кто такой Мак-Грегор, и вовсе позабыла; но, по мнению Кэти, виной тому была не столько слабость зрения и слуха, сколько застарелая кора привилегий и равнодушия, оказавшаяся долговечней ее умственных и физических способностей.
— Это в ней та аристократическая сила, которую ты так презираешь, — сказала Кэти Мак-Грегору; но тот не принял упрека в презрении к старой леди. Напротив, он даже на одно поразительное мгновенье проник было под кору ее безучастия. В этот весенний холодный день на Мак-Грегоре было новое двубортное пальто, новые превосходные туфли, голубая рубашка; он стоял перед тещей в блеклой зале богатого старого дома. Она улыбнулась ему и сказала:
— А Кэтрин уже надела шляпку?
Он не понял, о чем она. Ведь Кэти не признает головных уборов. Очевидно, речь шла о Кэти давних школьных лет. Не зная, что прокричать в ответ, он взял с подлокотника тещину руку, непостижимым образом еще живую, и подержал в своей — по-восточному почтительно. Вошла Кэти, удивленно взглянула на эту сцену и крикнула матери в вялое ухо:
— Мы уходим! Не забывайте собаку чистить.
Кэти нагнулась к шотландскому терьеру, ветхому, полуживому, как его хозяйка, и настолько облезлому, что требовалась бестрепетность Кэти, чтобы спокойно поднять его с пола. Положив эту неопрятную развалину на колени матери (взаимная спасительная терапия), Кэти сказала мужу:
— Пойдем, пока горемыка песик не натворил ей бед на платье.
Мак-Грегор торопливо вышел вслед за Кэти, оставив эту расслабленную пару дожидаться толчка в небытие, в исчезновенье среди склада древностей, которые тут же немедленно будут распроданы.
Визит к теще подействовал на Мак-Грегора угнетающе, и назавтра, чтобы развеяться, он сел в поезд и поехал в Оксфорд, к Эндрю. Мак-Грегору всегда было с сыном легко и хорошо: Эндрю рос мальчиком ясного ума и ровного нрава и настолько уверенным в себе, что ничем было не вывести его из равновесия. По мнению Кэти, он был даже слишком уверен в себе, слишком спокоен, слишком владел собой. Теперь же, в девятнадцать, он оказался так щедро одарен, что мог не тревожиться о неустроенном будущем или об упущенной возможности. Он знал, что способен делать все, к чему его потянет, — и не зазнавался, не слишком много думал о своих талантах. На следующий по прибытии в Англию день Мак-Грегор, проходя с сыном в сутолоке Бэттерси-бридж-роуд, увидел щуплого человечка, который был одет с опрятностью, но бедно, во все черное и одиноко шагал по бровке мостовой, подняв сжатый кулак как бы в салюте.
— Это Арно-анархист, — сказал тогда Эндрю отцу.
— А зачем он кулак поднял?
— Арно шагает в параде победы, — объяснил Эндрю.
Глаза у Арно радостно улыбались, лицо выражало сдержанную застенчивую гордость. По лицу было ясно, что Арно сейчас не просто шествует мысленно в грандиозном параде, но что вокруг видятся ему ряды соратников, а на тротуарах — счастливый, ликующий народ, только что освобожденный. И Арно подымал кулак, смущенно салютуя в ответ на приветственные возгласы и рукоплескания.
— Арно! — окликнул его Эндрю.
Арно поколебался лишь мгновение. Затем вышел из своей воображаемой шеренги и, пройдя через ряды участников парада, радостно и скромно пожал руку стоявшему на тротуаре другу. Какой день, какой великий день!..
— Ну как, Арно, лучше уже теперь? — спросил Эндрю, как спрашивают о заживающей ране.
— Все в порядке, — ответил Арно, прижав ладонь к боку. Но ему явно не терпелось вернуться в колонны. Он сердечно, словно поздравляя, пожал руку Мак-Грегору, затем ласково обнял Эндрю за плечи, и они все втроем сошли на мостовую, лавируя между рядами бойцов. Арно вернулся в свою революционную шеренгу, идущую маршем по клочьям газет, автобусным билетам и шоколадным оберткам, брошенным на асфальт, и некоторое время отец и сын шагали с ним рядом. А затем Эндрю решил, что теперь уже не будет бестактностью выйти из строя, махнул на прощанье рукой, и с тротуара они глядели вслед Арно, пока тот не скрылся за углом.
