Олег Зайончковский - Тимошина проза (сборник)

Ночью Тимоше снились Бобры. Там на центральной площади происходило литературное мероприятие. На трибуне стояла Надя в очереди к микрофону. Тимошу она не видела или не хотела видеть. Зато его опознал бомбила с лицом клубного модератора. «Ребята! – вопил модератор-бомбила. – Этот парнишка засланный массажист!» Публика гневно гудела. «Долой!» – слышал Тимоша со всех сторон. А на трибуне Надя очаровательно улыбалась, готовая к выступлению.

Наутро Тимоша замерз в постели. Он встал, чтобы плотнее закрыть окно, и увидел, что в городе наступила осень. Дома и прочий наземный пейзаж растворялись в липкой сырой субстанции, выделяемой небесами. Четким был только передний план, то есть приделанный под окном ящик кондиционера с сидевшим на нем печально-шарообразным голубем. Обездвиженный непогодой голубь смотрел на Тимошу бессмысленно-пристальным глазом. Прилетевшая сверху капля щелкнула голубя в темя, но он лишь невесело подмигнул и выпустил экскременты.

Тимоша вернулся под одеяло – затем только, чтобы перележать сборы родителей на работу. Они уже были на выходе: из передней слышались шорохи их одежд и осторожный шепот. Вот наконец и лязгнул дверной замок, не умевший защелкиваться бесшумно. Если Тимоше случалось проспать, как сегодня, этот звук обязательно его будил. А просыпал он довольно часто, потому что в Проектной организации к офисной дисциплине относились без фанатизма. Тимоше зато выпадала возможность утром побыть одному в квартире.

Он застал еще в воздухе диалог папиного одеколона с мамиными духами. Еще на плите не остыла овсянка, только стала немного резиновой. Вместе с этой овсянкой Тимоша вкушал свое воображаемое одиночество. Будто призрак его сиротства витал по кухне, присаживаясь на пустые родительские табуретки. К счастью, то был всего лишь призрак, просто повод подумать о папе с мамой.

Тимоша любил с утра остаться один в квартире, на просторе и в тишине. Но сегодня ему захотелось совсем не пойти на работу. Голубь подал ему идею – этот бессолнечный мокрый день слишком располагал к созерцанию и печали. Можно было бы, глядя в окно, зарастающее дождевыми брызгами, наполняться переживаниями и образами, а потом их изливать в виде прозы. Оставалось преодолеть небольшое сопротивление в виде совести и, позвонив доверчивому шефу Розкинду, ценой какой-нибудь правдоподобной лжи купить себе день свободы.

Итак, этот первый осенний день весь посвящался прозе. Вопреки вчерашнему щелчку от Нади, спровоцировавшему ночной кошмар, Тимоша отнюдь не считал себя человеком, посторонним литературе. Несколько лет у него в компьютере существовала папка под заголовком «Азбука». В ней лежало еще тридцать папок, обозначенных от «А» до «Я» буквами алфавита. Это не было картотекой – в папках хранилась Тимошина проза. Он регулярно приумножал ее, добавляя тексты то в одну, то в другую папку. В каждом Тимошином тексте присутствовало ключевое слово. На какую оно было букву, в ту папку и помещался текст. К примеру, сегодняшний голубь, после того как был художественно описан, упокоился под буквой «Г».

То, что Тимоша писал, не было дневником, воспоминаниями или какими-то предварительными заметками. Это были не связанные между собой прозаические миниатюры, плод свободного вдохновения. Если в мозгу возникало ключевое слово, Тимоша творил на одном дыхании. А когда дыхание пресекалось, текст считался законченным и отправлялся в соответствующую папку. Так был устроен Тимошин литературный процесс. Но даже надежная организация не отменяет трудностей творческого характера. Бывало, что ключевое слово не приходило на ум, а писать всё равно хотелось.

Была и другая проблема. Тимоше, как всякому сочинителю, требовался читатель. Он до сих пор никому не показывал своих текстов – даже родителям, полагая не без оснований, что реакция их будет та же, что на его занятия массажем. Тимоша утешался тем, что пишет «непосредственно в ноосферу», но с ней, к сожалению, не было обратной связи.

Однако сегодня ему творилось неудержимо. Ноосфера дышала близко, она обнимала, окутывала Тимошу. Ключевые и просто слова, не застревая в сознании, сразу выстраивались во фразы. Под быстрыми пальцами вкусно пощелкивала клавиатура, а за окошком дождик тоже что-то выстукивал на кузове кондиционера. Сегодня «дыхание» не кончалось. В литературном угаре Тимоша провел весь день и почти не отметил в сознании, как вернулись с работы родители. За ужином он был рассеян и невпопад говорлив, впрочем, предметы застольной беседы казались ему несущественными. Даже физические предметы, такие как нож и вилка, виделись как бы уменьшенными в размерах.

Вечером он отказался смотреть кино. Тимоша был так наполнен собственным творчеством, что приобщаться к чужому казалось ему пустой тратой времени и душевных сил. Зато целую ночь он не гасил компьютер. Стоило ему прилечь, как в голове возникала новая удачная фраза или поправка к старой. Такого с Тимошей еще не бывало. Наутро он твердо решил, что порывает с массажной практикой и посвящает всего себя литературным занятиям.

Так в Москве стало меньше одним массажистом. Конечно, отставленные пациентки огорчились – кто больше, кто меньше, в зависимости от того, как много в их жизни значили Тимошины процедуры. Зато обрадовались родители.

– Наконец-то! – воскликнул папа. – А то у нас не квартира, а проходной двор.

– А по-моему, у него появилась постоянная женщина, – заметила мама глубокомысленно.

Ни тот ни другая не поинтересовались, чем Тимоша займется вместо массажа, да он бы и не сознался. Впрочем, мама была права. В Тимошиной жизни возникло сверхключевое слово. Он сам его вырезал у себя на сердце, как другие вырезают ножиками на скамейках. Для него в этом слове сложились сразу две страсти – мужская и творческая. Надя сделалась его музой, несмотря на возникшие между ними литературные недоразумения.

Сама же она не догадывалась о таком совмещении его страстей. Надя пришла к нему в свой положенный день и держалась так, будто на презентации ничего не случилось.

– Я уже по тебе соскучилась, – сообщила она, развязывая поясок на платье. – Что же ты не раскладываешь свой стол?

– Я больше не массажист, – объявил Тимоша. – Кажется, это тебя смущало.

Надя не поняла намека или сделала вид, что не поняла. Ну не могла же она сказать: «Раз ты больше не массажист, я готова прочесть твои тексты». Она только подняла брови:

– Значит, я что же – должна уйти?

– Оставайся, – ответил он. – Но только теперь бесплатно.

Надя, казалось, была не рада. Тень сомнения легла на ее лицо.

– Выходит, у нас будут отношения, – сказала она задумчиво.

Тимоша опешил:

– А до сих пор что было?

– Я думала, что на массаж хожу.

– Но ведь мы же с тобой не только…

– Да, да. Но теперь я должна буду окончательно изменить.

– В смысле мужу? А до сих пор ты изменяла ему предварительно?

– Прости, я не знаю, что говорю.

Надя немного запуталась. Было видно, что у нее возникла потребность в анализе. Впрочем, поразмышляв минуту, она попросила Тимошу все-таки разложить стол, и у них состоялся первый сеанс некоммерческого массажа.

Но несмотря на то, что Тимоша изменил образ жизни, а Надя изменила мужу, в их отношениях оставалось всё как будто по-прежнему. Только осень заставила переменить концепцию их прогулок. Зеленая зона сделалась сначала желтой, а вскоре и вовсе опала прахом. Кроме собак с хозяевами, там гуляли теперь, вспоминая минувшее, лишь старички со старушками. Но Тимоше с Надей было рано вкушать печаль, и поэтому их прогулки переместились в город. Сезонному климатическому унынию город противопоставлял культурную альтернативу. В Москве проходили художественные выставки с инсталляциями и перформансами, в хорошо оборудованных подвалах звучала актуальная самодеятельность и, конечно, в кинотеатрах три-дэ шли новейшие сиквелы к приквелам. Ужиная в кафе, Тимоша с Надей обменивались впечатлениями. Они беседовали о том о сем, но никогда – о главном. Тимоша не спрашивал Надю о ее семье, а она Тимошу о его литературном творчестве.

Обычно походы в общественные места предшествуют поцелуям и телесной близости, а у Тимоши с Надей было наоборот – сначала массаж, а потом культурные мероприятия. И между ними опять восстанавливалась дистанция. Тимоша не заговаривал о своей прозе, потому что в нем боролись тщеславие с самолюбием. А какая происходила в Наде внутренняя борьба – этого он не знал. Но умолчание не отменяло наличия у Нади мужа, а у Тимоши прозы. После свидания каждый из них возвращался в свою запароленную область жизни, куда не было доступа для другого. Туда, где обманутый Надин муж обнимал ее по ночам и, может быть, по утрам варил для нее яйцо; туда, где Тимоша до петухов сублимировал многим ведомое в никем не читанное, оставаясь один-одинешенек в ноосфере.