Ференц Шанта - Пятая печать
— Ну… в общем… как я уже сказал, это трудно… трудно так скоро прийти к определенному мнению. Возможно, вы поторопились с ответом. Ведь сами посудите — дело нешуточное!
— Короче говоря, вы сомневаетесь в том, что я сказал правду?
— Ну, нет… этого я не говорил…
— Так, — сказал фотограф. — Понятно, все понятно…
У стола снова появился коллега Бела.
— И вы тоже сомневаетесь в моих словах? — обратился к нему Кесеи. — И вы тоже не верите тому, что я выбрал порядочность?
— А вы уже выбрали?
— Да! И выбрал порядочность! Хочу стать Дюдю!
Хозяин кабачка поскреб в затылке:
— М-да! Трудное это дело, сударь, и очень громкие слова!
— Вы верите или не верите?
Хозяин окинул говорившего взглядом:
— Не все ли вам равно, верю я или нет? Вам это важно или то, что вы выбрали? Чего вы еще хотите?
— Верите или не верите? — топнул ногой Кесеи. Он был бледен, кровь отхлынула от его лица.
— Послушайте, — сказал, помедлив, хозяин кабачка. — Во-первых, успокойтесь и не мельтешите! Во-вторых, я не берусь никого судить, я трактирщик, а не епископ!
— Одним словом, не хотите отвечать без обиняков, как положено мужчине?!
Хозяин кабачка склонил голову набок. И тихо сказал:
— Я вас не обижал, уважаемый гость! Так что и вы меня не задевайте! А в-третьих, ежели человек прав, он не кричит! Заодно уж и вот что скажу: такому настырному и нервному, как вы теперь, трудно стать настоящим Дюдю! Для этого надо быть таким, как…
Не зная, чем кончить, хозяин кабачка замолк. Подошел к фотографу, взял из рук Кирая пальто:
— Не стоит, сударь, спорить из-за такой глупой игры, уж поверьте моему слову! — сказал он и, расправив пальто, протянул его фотографу.
Кесеи стоял не двигаясь. Потом закрыл глаза.
— Я понял… я все до конца понял!
— Прошу одеваться! — вежливо напомнил коллега Бела. — Уж и не знаю, господин Дюрица, какого черта вы вечно носитесь с такими глупостями?
Кесеи надел пальто:
— Спасибо, — произнес он еле слышно. И, не открывая глаз, добавил: — И простите меня!
— Да что вы! Это я прошу извинения… — сказал хозяин кабачка и убрал стул, освобождая фотографу дорогу.
— Выпито вино до дна, доброй ночи, господа! — продекламировал Кирай, подкинув вверх портфель. — Вот где истина, господа! То, что внутри, — это самая великая из истин!
— Только не забудьте нашпиговать ее чесноком! — подхватил хозяин кабачка.
— Хотите, скажу, сколько вы смыслите в приготовлении грудинки, коллега Бела? Вот, смотрите!.. — И Кирай показал кончик пальца. — Ни на столько!
— Правда ваша, — отвечал хозяин кабачка. — Где уж нам вас переговорить…
Фотограф надел шляпу:
— Спасибо за доброе вино, господин хозяин!
— Да полно… Не стоит, мне было очень приятно!
Кесеи обвел взглядом всю компанию. Под его черными глазами на бледном лице проступала синева.
— Я бы только вот что хотел вам сказать… — Кесеи поднял вверх палец. — Значит, мы действительно такие, что не верим в добро?
— Стало быть, так, — отозвался, топоча вокруг стола, хозяин, — уж мы такие…
— Который час, мастер Дюрица? — спросил Кирай.
Дюрица посмотрел на часы:
— Через шесть минут будет без четверти десять!
Некоторое время Кесеи молча смотрел на них. Затем направился к двери.
Странной походкой, прихрамывая и глухо стуча протезом, он прошел по комнате, потом ступил на лестницу, что вела к выходу. Уже взявшись за ручку двери, обернулся:
— Вот что я думаю, — он поочередно обвел глазами всех членов компании. — Я думаю, что мы не достойны самих себя, потому что не в силах принять самих себя такими, какие мы на самом деле!
Он и не заметил, как распахнул дверь.
— Дверь!.. — Вскрикнув, хозяин подбежал к лестнице. — Ради бога, закройте дверь, только пэвэошника нам не хватало!
— Спокойной ночи! — сказал фотограф и, выходя, притворил за собой дверь.
Хозяин еще раз захлопнул дверь за ушедшим. Затем обернулся и, подбоченившись, объявил:
— Между нами говоря, господин Дюрица, вы — выдающаяся скотина!
— Присоединяюсь! — сказал Кирай, злорадно глядя на часовщика.
Дюрица пожал плечами:
— Пусть так! Ну, а теперь с богом и спокойной всем ночи! Завтра я принесу вам ваши часы, коллега Бела!
— Вот это вы хорошо сделаете, — сказал хозяин кабачка. — Значит, до завтрашнего видерзенья, господа!
Ковач вышел последним и, уже оказавшись за дверьми на улице, обратился к Дюрице:
— Я бы еще хотел спросить у вас кое-что… если позволите?
— Да?
— Если я воскресну… в общем, если бы случилось так, как мы говорили, и если бы я воскрес в том или другом обличье, мог бы я вспомнить, что мы здесь говорили и что это я сам выбрал, кем из двоих мне стать?
— Нет! — ответил Дюрица. — Вы уже ни о чем не будете помнить!
— Гм… — пробормотал Ковач. Потом протянул руку: — Что ж… спокойной ночи!
— Целую ручки вашим дамам… — сказал книготорговец.
— Я тоже! — отозвался Дюрица.
— До завтра? — спросил у них столяр.
— В обычное время… — ответил Кирай. — Не так ли, господин часовщик?
— Как же. Приду… — сказал Дюрица.
Кирай и Дюрица пошли налево, Ковач — направо.
3
На кухне у Ковачей все блистало чистотой. Жена его, маленькая, хрупкая женщина, была почти незаметна рядом со своим мужем. Одевалась она тщательно и красиво — на голове косынка в горошек, воротничок белой блузки выпущен наружу, поверх юбки ситцевый передничек, на ногах суконные домашние туфли со шнуровкой. Поистине: картинка, да и только! На столе белоснежная скатерть, возле каждой тарелки бумажная салфетка, на углу стола расписанный цветами сервиз для воды — кувшин со стаканами на небольшом подносе, посредине — разрисованная фруктами нарядная фарфоровая супница с ручками, чуть в стороне хлебница, накрытая камчатым полотенцем.
— Ну как — вкусно?
— Да! Очень… — сказал Ковач.
Женщина ела опрятно, неслышно. Проглотив несколько ложек, посмотрела на мужа, пододвинула к нему хлеб и соль, налила воды. Снова принялась за еду. Когда она ела, взгляд ее на миг становился задумчивым, неподвижным. Ложка замирала в воздухе. На лоб набегали тонкие, легкие морщинки. Потом она снова начинала есть, едва зачерпывая ложкой, и снова смотрела на мужа, не надо ли ему чего.
Ковач молча сопел над своей тарелкой.
— Совсем подкосило старика? — спросил он, отламывая себе хлеба.
— Можешь себе представить… — Женщина опустила ложку в тарелку. — Серьезно говорю, я еле его узнала. Все стояла и смотрела! И даже не нашлась, что сказать… Щеки ввалились, круги под глазами, да и не только в этом дело, бог его знает, сам человек стал другой — и походка, взгляд, и манера держать голову… Я так и не смогла подыскать слов.
— Бедняга, — вздохнул Ковач.
— Ты только подумай! Еще летом была у него жена, дом, а теперь единственный сын, и тот… Не знаю, что сталось бы со мной, если бы привелось испытать такое? Наверное, я бы этого не пережила…
— Как он письма от сына ждал! Помнишь, в тот раз, когда здесь был?
— Помню! А сына уже тогда в живых не было… Разве не ужасно?
— Что же он говорил?
— Господи… Что он мог сказать? Да и не давала я ему касаться этой темы. Он тебя хотел дождаться, я сказала — лучше не надо, дядя Киш, никакой в этом надобности нет, он непременно зайдет к вам… и вообще, не беспокойтесь ни о чем, пожалуйста!
— Правильно сказала! — одобрил Ковач.
Женщина помолчала. Потом спросила:
— Не могли бы мы что-нибудь для него сделать?..
Ковач пожал плечами. Вздохнул:
— Как-никак целых шестьдесят пенгё…
— Да, — сказала женщина. — А если бы не так много, если бы речь шла о десяти-пятнадцати пенгё?..
— Сорок пенгё за один материал…
— Так-то оно так, и все же ты на всякий случай зайди к нему завтра, поговори.
— Утром зайду…
— Вот ведь как бывает! Человек целую жизнь прожил, сам работал, не зная отдыха, и жена тоже трудилась, лишь бы вырастить ребенка. А только и дожила до той поры, как сына на фронт забрали. Схоронил старик жену, а теперь у него и сына нет, и вообще ничего в жизни не осталось. За один год исчезло все, чем он жил. А почему? Ты мог бы объяснять почему?
— Нет! — сказал Ковач. — У меня никто не спрашивал, хочу ли я войны, как и у старого Киша… Ничего у пас не спрашивают, только забирают наших сыновей да бомбы на наши дома бросают, в общем — делают с нами, что хотят…
Дальше они ели суп молча. Потом Ковач отодвинул от себя тарелку:
— Все оттого, что потом человек все забывает…
— Больше не хочешь? — спросила жена.
— Нет, спасибо. Забывает, что сам выбрал, кем из двоих ему стать, а от этого так много зависит. Ты не согласна?
Женщина, собирая тарелки, тряхнула головой:
