Салман Рушди - Ярость
Но Райнхарт холостяком не был. За те одиннадцать лет, что он жил в США после своего возвращения, Джек вполне мог бы перебраться в Коннектикут, в котором были разрешены разводы по желанию одной из сторон или, как вариант, отбыть недель шесть — или сколько там надо — в Неваде, чтобы, став ее полноправным жителем, разрубить гордиев узел. Но Джек ничего подобного не сделал. Однажды, будучи навеселе, Райнхарт заметил, что при всей щедрости Нью-Йорка, предоставляющего благодарному мужчине самый богатый выбор, тут есть своя заковыка. «Им всем подавай высокие слова, — возмущался он. — Они все хотят, чтобы это было всерьез и надолго. Им всем нужна великая страсть, иначе шиш получишь. Поэтому они так одиноки. Выбор мужчин здесь не столь уж велик, но ни одна из них не будет зря тратить время и прицениваться, если знает, что сделка не состоится. Они никогда не пойдут в магазин, если у них недостаточно денег. Они не приемлют саму возможность аренды или таймшера. Они просто трахнутые в голову, парень. Это все равно что прикупить в собственность дом, когда цены на недвижимость взлетели до небес, и при этом знать, что вскоре они станут еще круче». Это откровенное признание Райнхарта отчасти объясняло, почему он раз и навсегда не покончит со своим затянувшимся разводом. Неопределенность положения предоставляла ему Lebensraum[12] — жизненное пространство и возможность дышать. Всегда найдутся женщины, готовые испытывать обаятельного красавца на прочность, пока им это не надоест.
Хотя ситуацию можно было истолковать иначе. На тех заоблачных высотах, где нынче все чаще обретался Райнхарт, на Большой Леденцовой Горе, когда-то вымечтанной американскими старателями, на фиццжеральдовском Алмазе Величиной с Отель «Ритц», он был неприкасаемым, не принадлежа ни к одной из тамошних каст. В тот самый миг, когда он возжелал того, что предназначается одним лишь олимпийским богам, он накрепко угодил к ним в ловушку. Он был, если помните, для них игрушкой. А где это видано, чтобы девочки выходили замуж за своих кукол?! Между тем положение наполовину женатого, безнадежно увязшего в бесконечном бракоразводном процессе мужчины позволяло Райнхарту обманывать себя. Может статься, на самом деле женщины не становились в очередь, чтобы выйти за него замуж. Да будь он в свои годы холостым — Райнхарт разменял уже пятый десяток, — всем было бы ясно, что свое время он уже упустил. Что в женихи (о это убийственное для сердцееда словцо!) он почти не годится.
Малик Соланка, на полтора десятка лет старше Райнхарта и куда более закомплексованный, чем Джек, частенько с завистью и восхищением наблюдал, как друг идет по жизни без оглядки, по-мужски. Горячие точки, женщины, экстремальный спорт — вот она, жизнь настоящего мужчины. Даже стихи Джека, которые тот, правда, давно забросил, были написаны в мужественной манере школы Теда Хьюза. Соланка, несмотря на разницу в возрасте, частенько ощущал себя учеником, а не ментором Райнхарта. Простой кукольник может только снять шляпу перед виндсерфером, скайдайвером, прыгуном на пружинах, скалолазом, человеком, который дважды в неделю приходил в Хантер-колледж, чтобы потехи ради пробежать двадцать лестничных маршей, сначала вверх, потом вниз. Оставаться мальчишкой — умение, до конца овладеть которым Соланке так и не довелось (слишком близко оно было к его запретному, зачеркнутому прошлому).
Тем временем голландский футболист Патрик Клюйверт открыл счет. Соланка с Райнхартом дружно вскочили на ноги, воздевая к потолку бутылки мексиканского пива и одобрительно крича. Тут прозвенел дверной звонок, и Райнхарт вдруг небрежно сказал:
— Знаешь, я, похоже, влюбился. Я пригласил ее сегодня к нам присоединиться. Думаю, ты не будешь против.
В таком поведении друга не было ничего необычного. Как правило, услышав звонок в дверь, Райнхарт объяснял, что пришла «его новая обслуга». Однако его следующие слова указывали на исключительность происходящего.
— Она из ваших, — бросил он Соланке через плечо по дороге к двери. — Индийская диаспора. Сто лет несвободы. Ее предки в конце девятнадцатого века нанялись рабочими и приплыли в этот, как-там-его — Лилипут-Блефуску. А сейчас ее сородичи контролируют там все производство сахарного тростника. Без них национальная экономика попросту развалится. При этом ты сам знаешь, чтó преследует индийцев везде, куда бы они ни приехали. Их не любят. — И Джек перешел на свой дурашливый говорок: — Ани шибко на работе надрываются, не компанейские и до черта нос задирают. Спроси любого. Спроси Иди Амина.
В продолжавшемся на экране матче голландцы играли просто божественно, но футбол неожиданно ушел на второй план. Малик Соланка подумал, что незнакомка, вошедшая в гостиную Рейнхартовой квартиры, была, вероятно, самой красивой индийской женщиной — вообще самой красивой женщиной, — которую он когда-либо видел. По сравнению с пьянящим эффектом, который оказал на Соланку ее приход, бутылку пива «Дос эквис» в его левой руке можно было считать попросту безалкогольной. Он понимал, что в мире найдутся и другие женщины под сто восемьдесят сантиметров с черными волосами по пояс. Что и у других женщин бывают такие глаза с поволокой, и такие изящно очерченные губы, и лебединые шеи, и бесконечно длинные ноги. И даже такую в точности грудь вполне можно увидеть у другой женщины. Ну и что с того? В пятидесятые была популярна идиотская песенка, «Бернардина», ее пел Пэт Бун, один из любимых исполнителей его матери, христианин консервативного толка, и для Соланки с ней были связаны воспоминания об одном из самых ярких сексуальных моментов в его жизни: «Все части у тебя как у других, но как чудесно ты соединила их». Именно так, думал профессор Соланка, чувствуя, что тонет — точнее и не скажешь.
На правой руке у женщины, чуть повыше локтя, Соланка разглядел большой, плохо зарубцевавшийся шрам. Когда она заметила его взгляд, то тут же скрестила руки, чтобы прикрыть шрам левой рукой, не понимая, что эта отметина делает ее еще прекраснее в его глазах, поскольку вносит в безупречную красоту необходимый элемент несовершенства. Шрам демонстрирует всем, что ей можно причинить боль, что такая ошеломительная, неземная красота в одно мгновение может быть уничтожена, тем самым еще больше подчеркивая ее и заставляя бережно лелеять. Матерь божья, что за пафос в отношении совершенно чужой женщины, в замешательстве подумал Соланка.
Выдающаяся физическая красота притягивает к себе весь свет и становится путеводным маяком в объятом тьмой мире. Кто захочет вглядываться в сгущающийся мрак, когда можно обратить взгляд к ласкающему свету? Нужно ли говорить, есть, спать, работать, когда можно просто лицезреть красоту?! Зачем делать что-то еще, если можно просто взирать на нее до конца своей жалкой жизни? Lumen de lumine[13]. Созерцая ее невероятную, звездную прелесть, которая заставила комнату вращаться, будто пламенеющая галактика, Соланка думал о том, что если бы он пожелал оживить свой идеал женщины, если бы у него была волшебная лампа Аладдина, то его идеальная женщина ничем не отличалась бы от стоящей перед ним незнакомки. Мысленно поздравляя Райнхарта, который, похоже, завязал с бесчисленными «дочерьми бледнолицых», профессор одновременно представлял себя с этой смуглой Венерой. Она разбередила что-то в самых глубинах навеки закрытого для всех сердца Соланки и заставила его снова вспомнить то, о чем он изо всех сил стремился забыть: разрыв с далеким и недавним прошлым оставил в нем кратер, дыру огромных размеров, заполнить которую могла бы — чем черт не шутит! — любовь этой женщины. Старая тайная боль всколыхнулась в нем, взывая об исцелении.
— Извини, старина, пра-а-сти меня! — Слова Райнхарта долетали до Соланки словно с другого конца Вселенной. — Она производит такое впечатление на бóльшую часть человечества. И ничего с этим поделать не может. Не знает, как это вырубить. Знакомься, Нила, это мой друг Малик. Волк-одиночка. С женщинами он порвал раз и навсегда, что, кстати, видно невооруженным глазом.
Соланка отметил, как Джек забавляется, и заставил себя вернуться в реальный мир.
— К счастью для всех нас, — наконец изрек профессор, растягивая губы в некоем подобии улыбки, — иначе я непременно отбил бы ее у тебя. — И с досадой подумал: опять эти дурацкие созвучия. Нила — Мила. Желание преследует меня и предостерегает банальной рифмой.
Она работала продюсером в одной из лучших независимых телекомпаний, выпускала документальные фильмы. Как раз сейчас задумала проект, который требовал возвращения в родные места. На родине, в Лилипут-Блефуску, все очень непросто. На Западе люди думают, будто это настоящий рай среди Южных морей, идеальное место для свадебных путешествий или романтических уик-эндов, в то время как на самом деле там назревает серьезный конфликт. Отношения между индолилипутами и коренной народностью, элби, которая пока составляет большинство населения, но только пока, быстро накаляются. Чтобы привлечь внимание к проблемам своей страны, проживающие в Нью-Йорке представители противоборствующих сторон планируют провести на улицах города марши протеста, причем оба должны состояться в ближайшее воскресенье. Это будут немногочисленные, но яркие манифестации. Маршруты проложены так, что представители противостоящих кланов никак не должны встретиться, и все же Нила готова поспорить, что без столкновений дело не обойдется. Сама она намеревается принять участие в марше. Она говорила о политических волнениях на крошечном кусочке земли, и профессор Соланка видел, как пылали ее щеки. Для прекрасной Нилы этот конфликт был важен. Она все еще хранила связь со своей страной, со своими предками, и Соланка почти позавидовал ей.
