Джеймс Болдуин - Комната Джованни
– Чем она занимается, колеся одна по Испании? – спросил Джованни.
– Она любит путешествовать, – ответил я.
– Да? Никто не любит путешествовать, а особенно женщины. Должна быть какая-то другая причина, – сказал он, многозначительно подняв брови. – Может, у неё любовник-испанец и она боится тебе сказать?.. Может, она с каким-нибудь torero?[94]
«Возможно, так оно и есть», – подумал я.
– Она не побоялась бы мне об этом сказать.
Джованни рассмеялся:
– Я совершенно не понимаю американцев.
– Не вижу тут ничего такого, что трудно понять. Мы ведь, знаешь, не женаты.
– Но ведь она твоя любовница, да?
– Да.
– И она всё ещё остаётся твоей любовницей?
Я посмотрел на него с удивлением:
– Конечно.
– Тогда я не понимаю, – сказал Джованни, – что она делает в Испании, когда ты в Париже.
Вдруг его осенила какая-то мысль.
– А сколько ей лет?
– Она на два года моложе меня, – ответил я, изучая его реакцию. – Какое это имеет значение?
– Она замужем? Я имею в виду за кем-то другим, разумеется.
Я рассмеялся, он тоже.
– Нет, конечно.
– Я подумал, что она, может быть, в годах, что у неё есть где-то муж и что ей надо время от времени возвращаться к нему, чтобы оставаться с тобой. Это было бы хорошим выходом из положения. Такие женщины бывают очень занятны, и у них обычно водятся деньжата. Если бы такая женщина находилась сейчас в Испании, она бы привезла тебе роскошный подарок. Но девушка, слоняющаяся одна по чужой стране… Это мне совсем не нравится. Ты должен найти себе другую любовницу.
Всё это было очень забавно, и я смеялся не переставая.
– А у тебя-то есть любовница? – спросил я его.
– Сейчас нет, но, возможно, снова появится когда-нибудь, – ответил он полусердито-полуулыбчиво. – В настоящий момент женщины как-то мало меня занимают – не знаю почему. Раньше было не так. Может, всё и вернётся.
Он пожал плечами.
– Наверно, потому, что женщины – это та проблема, на которую у меня нет сейчас сил. Et puis…[95]
Он умолк.
Мне хотелось сказать, что он выбрал наиболее необычный выход из положения, но я лишь заметил осторожно, немного помолчав:
– Ты, кажется, не очень высокого мнения о женщинах?
– О, женщины! Слава богу, нет никакой нужды иметь мнение о женщинах. Женщины подобны воде. Они прекрасно могут искушать, так же как предавать; могут быть такими, знаешь ли, бездонными и такими поверхностными. И такими грязными.
Он помолчал.
– Возможно, я не очень люблю женщин, это правда. Но это не помешало мне переспать со многими и влюбиться в одну или двух. Но в большинстве случаев почти всегда в этом участвовало с моей стороны лишь тело.
– От этого можно почувствовать себя очень одиноко, – сказал я, сам того не ожидая.
А он не ожидал этого услышать. Он взглянул на меня, протянул руку и коснулся моей щеки.
– Именно так, – сказал он и добавил: – Я не стараюсь быть méchant,[96] когда говорю о женщинах. Я уважаю их – и очень – за их внутреннюю жизнь, несхожую с тем, что происходит в мужчине.
– Но ведь женщины, кажется, не в восторге от этой идеи, – сказал я.
– Знаешь, – откликнулся Джованни, – эти женщины носятся сегодня повсюду, полные идей и всякого вздора, веря, что они во всём равны мужчине. Quelle rigolade![97] Их нужно отдубасить до полусмерти, чтобы до них дошло, кто правит миром.
Я расхохотался:
– Значит, женщины, которых ты знал, любили хорошие побои?
Он улыбнулся:
– Любили, не любили – не знаю. Но побои никогда не заставляют их уйти.
Мы оба расхохотались.
– Во всяком случае они не были такими, как твоя полоумная девица, носящаяся по всей Испании и шлющая открытки в Париж. Чем у неё голова набита? Хочет она тебя или не хочет?
– Она отправилась в Испанию, чтобы это понять.
Джованни широко раскрыл глаза. Он был возмущён:
– В Испанию! А почему не в Китай? Чем она занимается? Решила перепробовать всех испанцев, чтобы сравнить с тобой?
Я начал злиться:
– Ты не понимаешь. Это очень интеллигентная, очень непростая девушка. Ей захотелось уехать куда-то и поразмышлять.
– О чём же она размышляет? Выглядит всё это довольно глупо, должен сказать. Она просто не может решить, в какую постель ей лучше лечь. Она хочет и рыбку съесть, и…
– Если бы она сейчас была в Париже, – сказал я резко, – меня бы уже не было здесь с тобой, в этой комнате.
– Ты бы уже не жил здесь, – уступил он, – но мы бы продолжали встречаться, почему бы и нет.
– Как это «почему бы и нет»? А если она узнает?
– Узнает? Что узнает?
– Брось, пожалуйста, – сказал я. – Ты прекрасно знаешь, что она может узнать.
Он мрачно взглянул на меня:
– Она кажется мне всё более невыносимой, эта твоя девица. Она что – будет преследовать тебя повсюду? Наймёт сыщиков спать под нашей кроватью? И какое ей, в конце концов, до всего этого дело?
– Ты не можешь так думать всерьёз.
– Конечно могу! – вспылил он. – И думаю. Это тебя невозможно понять.
Он тяжело вздохнул, подлил ещё кофе и взял бутылку коньяка с пола.
– Chez toi[98] всё слишком судорожно и запутанно, как в британском детективе с убийством. Заладил себе «узнает, узнает», будто мы соучастники какого-то преступления. А мы не совершили никакого преступления.
Он подлил коньяка.
– Ей просто будет очень больно, если она об этом узнает. Вот и всё. Люди пользуются очень грязными словами насчёт… насчёт таких вещей.
Я замолчал. И понял по его лицу, что моё объяснение прозвучало неубедительно. Тогда я добавил в свою защиту:
– Кроме того, это считается преступлением в нашей стране. А ведь я вырос всё-таки не здесь, а там.
– Если тебя пугают грязные слова, то я не понимаю, как ты ещё жив. Люди полны грязных слов. Они не пользуются ими только тогда (я имею в виду большинство), когда описывают что-то грязное.
Он замолчал, и мы посмотрели друг на друга. В противоположность тону произносимых им слов было видно, что ему страшно.
– Если твои сограждане считают, что частная жизнь – это преступление, тем хуже для вашей страны. Что касается этой девушки – разве ты всегда держишься за её юбку, когда она здесь? Я хочу сказать – целый день и каждый день? Тебе случается пойти куда-нибудь выпить одному или нет? Может быть, ты гуляешь иногда без неё, чтобы поразмышлять, как ты говоришь? Американцы, похоже, очень любят размышлять. И не может ли быть, что, пока ты размышляешь или стоишь со стаканчиком, ты заметишь другую проходящую мимо девушку, а? Может случиться, что ты просто посмотришь на небо и почувствуешь, как в тебе гуляет кровь? Или всё останавливается с появлением Хеллы? Ни стаканчика в одиночестве, ни взгляда на девушек, ни неба? А? Что скажешь?
– Я уже сказал тебе, что мы не женаты. Но, кажется, сегодня утром ты ничего не в состоянии понять.
– Так или иначе, когда Хелла здесь, встречаешься ли ты с кем-нибудь без неё?
– Конечно.
– Заставляет ли она тебя рассказывать всё, что ты делаешь без неё?
Я вздохнул. Перестав уже следить за нитью разговора, я просто хотел, чтобы это побыстрее кончилось. Я пил коньяк слишком быстро, и у меня жгло в горле.
– Нет, конечно.
– Хорошо. Ты симпатичный, очень милый и воспитанный парень, поэтому (если только ты не импотент) я не понимаю, на что она может жаловаться и о чём тебе беспокоиться. Организовать, mon cher, la vie pratique[99] очень просто – надо только постараться. Он задумался.
– Иногда не всё клеится, согласен. Но можно устроить как-то по-другому. Это не английская мелодрама, которую ты из всего делаешь. Не надо: жизнь станет просто невыносимой.
Он подлил коньяка и улыбнулся мне так, будто уже разрешил все мои проблемы. И в этой улыбке было что-то настолько безыскусное, что я невольно ответил ему улыбкой. Джованни нравилось считать себя человеком практичным, а меня нет и учить меня непреложным истинам жизни. Для него было очень важно верить в это: в глубине души он не мог не понимать, что я беспомощно, и тоже в самой глубине души, сопротивляюсь ему изо всех сил.
Понемногу мы успокоились, умолкли и заснули. Проснулись около трёх или четырёх часов, когда тусклое солнце заглянуло в странные углы этой захламленной комнаты. Встали, умылись и побрились, толкая друг друга, обмениваясь шуточками и сгорая от невысказанного желания поскорее убраться из этой комнаты. Потом мы выскользнули на улицу, в Париж, наспех где-то перекусили, и я расстался с Джованни у дверей бара Гийома.
Потом, оставшись один и испытывая от этого облегчение, мог пойти в кино, гулять, или вернуться домой и читать, или же устроиться с книгой на скамейке парка, посидеть за столиком перед кафе, поболтать с кем-нибудь или сесть писать письма, Я писал Хелле, ни о чём ей не рассказывая, или отцу, прося его прислать денег. Вне зависимости от того, что я делал, другой человек пробуждался в моей шкуре, до смерти напуганный тем, что творилось в его жизни.
