Сергей Довлатов - Филиал
Самое ужасное, что Тася перестала опровергать мои доводы. Каждый день я обвинял ее в смертных грехах. Тася лишь утомленно кивала в ответ.
Я спрашивал:
— Где ты была?
— Опять…
— Я хочу знать, где ты была?
— Ну, занималась.
— Что значит — ну?
— Занималась.
— Чем?
— Не помню.
— То есть как это — не помню? Откуда у тебя заграничные сигареты?
— Меня угостили.
— Кто? Ничтожный Шлиппенбах?
— Допустим.
— Этот претенциозный болван, который всегда говорит одно и то же?
— На шести языках.
— Не понял.
— Это неважно.
— Значит, ты была у него?
— Ну, хорошо — была.
— Что значит — хорошо? Была или не была?
— Не помню. Что ты хотел бы услышать?
— Правду.
— Я и говорю правду, которая тебя не устраивает.
— Я хочу знать, где ты была, и все.
— Неважно.
— Как это — неважно?
— В читальном зале.
……………………………………
Ну, и так далее…
Бывает, ты разговариваешь с женщиной, приводишь красноречивые доводы и убедительные аргументы. А ей не до аргументов. Ей противен сам звук твоего голоса.
Иногда Тася порывалась уйти. Я почти силой удерживал ее. Я просил Тасю остаться, но знал, что могу ее ударить. Тася оставалась, и вскоре я уже не мог поверить, что был способен на это.
Если нам так хорошо, думал я, то все остальное — мои фантазии. От этого необходимо излечиться. А что, если ощущение счастья неминуемо включает предчувствие беды? Недаром у Дюма так весело пируют мушкетеры за стенами осажденной крепости.
* * *Мы на такси подъехали к гостинице. В лифте я поднимался с ощущением тревоги. Как поживает щенок и что он успел натворить? Не исключено, что меня уже выселили.
В коридоре мы повстречали улыбающуюся горничную. Это меня несколько успокоило. Хотя в Америке улыбка еще не показатель. Бог знает, что здесь проделывается с улыбкой на лице.
Щенок благополучно спал под кондиционером. Тася соорудила ему гнездышко из моих фланелевых штанов. Разумеется, малыш успел замочить их.
Я осторожно вытащил его из гнезда. Чуть приоткрылись мутные аквамариновые глазки. Толстые лапы напряженно вздрагивали.
От щенка уютно пахло бытом. Такой же запах я ощущал много лет назад в поездах дальнего следования.
Я вытащил из сумки купленное по дороге молоко. Тщательно вымыл одну из бронзовых пепельниц. Через секунду щенок уже тыкался в нее заспанной физиономией.
— Назови его — Пушкин, — сказала Тася, — в знак уважения к русской литературе. Пушкин! Пушкин!..
В ответ щенок зевнул, демонстрируя крошечную пасть цвета распустившейся настурции.
— Не забудь, — сказала Тася, — к шести мы едем в Беверли-Хиллс. Это было что-то вроде светского приема. «Танго при свечах» в особняке Дохини Грейстоун. Так было сказано в программе конференции. Кто такая эта самая Дохини, выяснить не удалось.
В той же программе говорилось:
«Плата за вход чисто символическая».
И далее, мельчайшими буквами:
«Ориентировочно — 30 долларов с человека».
Что именно символизировали эти тридцать долларов, я не понял.
— Ты деньги внес? — спросила Тася.
— Еще нет.
— Внеси.
— Успею.
— Как ты думаешь, могу я уплатить через «Америкен экспресс»?
— Я уплачу, не беспокойся.
— Это неудобно.
— Почему? Ведь ты идешь со мной. Иными словами — я тебя приглашаю.
— Знаешь, что мне в тебе нравится?
— Ну, что?
— Ты расчетлив, но в меру. Соблюдаешь хоть какие-то минимальные приличия.
— Многие, — говорю, — называют это интеллигентностью.
В ответ прозвучало:
— Ты всегда был интеллигентом. Помнишь, как ты добровольно ходил в филармонию?..
Я спросил:
— Куда же мы денем щенка?
— Оставим в гостинице. Видишь, какой он послушный и умный. Таксы вообще невероятно умные… Только он будет скучать…
— Если он такой умный, — говорю, — и ему нечего делать, пусть выстирает мои фланелевые брюки.
— Не остри, — сказала Тася.
— Последний раз. Вот слушай. Такса — это… Такса — это сеттер, побывавший в автомобильной катастрофе.
В ответ прозвучало:
— Ты деградируешь.
— Ехать в Беверли-Хиллс рановато, — сказала Тася. — Давай закажем кофе. Просто выпьем кофе. Как тогда в студенческом буфете.
Я позвонил. Через три минуты явился официант с подносом. Спрашивает:
— Заказывали виски?
Это был уже второй такой случай. Какая-то странная путаница. Тася сказала:
— Дело в твоем гнусном произношении.
Мы выпили. Я расчувствовался и говорю:
— Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет… Вот мы пьем бренди…
— Виски.
— Ну, хорошо, виски. Вот ты посмотрела на меня. О чем-то подумала. И все — прошла минута.
— Давай не поедем в Беверли-Хиллс, — сказала Тася.
Этого мне только не хватало.
Тут позвонил Абрикосов и спрашивает:
— У тебя случайно нет моего папы?
— Нет, — говорю, — а что?
— Пропал. Как сквозь землю провалился. И где разыскивать его, не знаю. Я даже фамилии его не запомнил. Кстати, о фамилиях…
Абрикосов — поэт. И голова у него работает по-своему:
— Кстати, о фамилиях. Ответь мне на такой вопрос. Почему Рубашкиных сколько угодно, а Брючниковых, например, единицы? Огурцовы встречаются на каждом шагу, а где, извини меня, Помидоровы?
Он на секунду задумался и продолжал:
— Почему Столяровых миллионы, а Фрезеровщиковых — ни одного?
Еще одна короткая пауза, и затем:
— Я лично знал азербайджанского критика Шарипа Гудбаева. А вот Хаудуюдуевы мне что-то не попадались.
Абрикосов заметно воодушевился. Голос его звучал все тверже и убедительнее:
— Носовых завались, а Ротовых, прямо скажем, маловато. Тюльпановы попадаются, а Георгиновых я лично не встречал.
Абрикосов высказывался с нарастающим пафосом:
— Щукиных и Судаковых — тьма, а где, например, Хариусовы или, допустим, Форелины?
В голосе поэта зазвучали драматические нотки:
— Львовых сколько угодно, а кто встречал хоть одного человека по фамилии Тигров?
В шесть подали автобус. Сквер перед гостиницей был ярко освещен. Кто-то из наших вернулся, чтобы одеться потеплее.
Все сели по местам. Автобус тронулся. Юзовский демонстративно вытащил из портфеля бутылку граппы. У литовского поэта Венцловы нашлись бумажные стаканчики. Сам Венцлова пить отказался.
Остальные с удовольствием выпили. Дарья Белякова вынула из сумочки теплую котлету. Сионист Гурфинкель достал из кармана увесистый бутерброд, завернутый в фольгу. И наконец, мистер Хиггинс добавил ко всему этому щепотку соли.
Юзовский в который раз повторил:
— В любой ситуации необходима минимальная доля абсурда.
Бутылка циркулировала по кругу. На полу между рядами были выставлены закуски. Лица повеселели.
Тасю я потерял из виду сразу же. Причем в автобусе стандартного размера. Была у нее такая фантастическая способность — исчезать.
Это могло случиться на диссидентской кухне. В музейном зале. Даже в приемной у юриста или невропатолога.
Неожиданно моя подруга исчезает. Затем вдруг появляется откуда-то. Точнее, оказывается в поле зрения.
Я спрашивал:
— Где ты была?
Ответ мог быть самым неожиданным. Допустим: «Спала в кладовке». Или: «Дрессировала соседского кота». И даже: «Загорала на балконе». (Ночью? В сентябре?!)
В общем, Таська пропала. Объявилась перед самым выходом. Напомнила, что я должен купить ей билет.
Особняк Дохини Грейстоун напоминал российскую помещичью усадьбу. Клумба перед главным входом. Два симметричных флигеля по бокам. Тюлевые занавески на окнах. И даже живопись не менее безобразная, чем в провинциальных российских усадьбах.
По залу уже бродили какие-то люди. Одни с бокалами. Другие с бумажными тарелками в руках.
Лицо одного симпатичного негра показалось мне знакомым. Спрашиваю Панаева:
— Мог я его где-то видеть?
Панаев отвечает:
— Еще бы. Это же Сидней Пуатье.
Суть мероприятия была ясна. Организаторы форума хотели познакомить русскую интеллигенцию с местной. А может быть, способствовать возникновению деловых контактов. Ведь если говорить честно, кто из русских писателей не мечтает о Голливуде?!
Особого шика я не заметил. Какая-нибудь финская баня райкомовского уровня гораздо шикарнее. Не говоря о даче Юлиана Семенова в Крыму.
Откуда-то доносилась прекрасная музыка. Соло на виолончели под аккомпанемент ритмической группы. Где расположились музыканты, было не ясно. Может быть, в саду под кронами деревьев. Или на балконе за портьерой.
