Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
Вассерман:
— И когда мы шли за ним, герр Найгель, согбенные, смертельно усталые и погруженные в свои тяжкие грезы — каждый в свой кошмарный сон, — все мы чувствовали, что очень нуждаемся в нем, очень-очень нуждаемся… Что наши судьбы и битвы неразрывно связаны с его жребием и зависят от его воли. И может ли быть большая жестокость, чем требовать столь много от такого молодого существа, но на войне как на войне, и какой у нас был выбор? Это была теплая звездная ночь начала апреля тысяча девятьсот сорок третьего года. Небо на горизонте пылало багровым заревом пожарищ, языки пламени взлетали ввысь. Тяжкий запах горелой плоти долетал издалека. В пять часов и одну минуту вся компания достигла порога домика Отто. Хозяин уже поджидал их в дверях.
— сигарета, небольшая бумажная трубочка, набитая табаком и предназначенная для курения.
Вернувшись из своего последнего отпуска (см. статью отпуск), проведенного в Мюнхене, Найгель начал непомерно много курить. В один из вечеров, в порыве великодушия, он предложил сигарету и Вассерману. Сочинитель, который отродясь не курил, тем не менее взял ради своего друга Залмансона, который на протяжении всего периода пребывания в лагере не прекращал тосковать по своим дорогим сигарам. Вассерман затянулся разок для приличия и едва не задохнулся дымом.
Вассерман:
— Как чертово колесо закрутилась моя бедная голова! Какой мудрец мог предвидеть, что цигарки эти так кусаются? Чтоб гореть ей ясным пламенем! — Однако сделал и вторую осторожную затяжку прежде чем бросил проклятую сигарету. — Чтобы черный год пришелся на него, на этого Залмансона! Еще и удушиться чадом преисподней я должен ради него?!
— Сергей, Сергей Петрович Семёнов,
советский физик, уроженец… Х-мм… Даже этого не потрудился сообщить нам сочинитель. Ни где родился, ни где учился, ни кем были родители — полный провал. Известно только, что в отрочестве оказался одним из членов команды «Сыны сердца». В дальнейшем, покончив с детскими забавами, прославился на весь мир благодаря своим исследованиям в области теории света. По своему характеру был человек замкнутый и нелюдимый. Любому другому времяпрепровождению всегда предпочитал работу в лаборатории и вечно был погружен в какие-то научные расчеты. Собственно, и в детстве был малообщителен: золотые руки и запечатанное сердце — говорили про него. По-видимому, именно чувство некоторой неприязни к этому сухарю заставило Вассермана в семи из шестнадцати глав «Сынов сердца» по рассеянности «забыть» отправить его вместе с остальными героями на поиски приключений. Однажды Вассерман откровенно признался перед редакцией, что «есть в нем что-то, в нашем добром Сергее, что-то такое… В общем, сдается мне, неспроста он столь замечательно разбирался в приборах и шестеренках — можно сказать, постиг их изнутри. Как будто более принадлежал к обществу механизмов, чем людей. Никогда не удалось мне заставить его произнести какой-нибудь милый пустяк, шутку или ласковое, сердечное слово». Вассермана постоянно мучило неясное подозрение, что Сергея вообще не интересуют никакие благородные спасательные операции и прочие добрые дела Сынов сердца, а привлекает только возможность изобретать и совершенствовать всякие удивительные технические новинки, необходимые для выполнения отчаянных замыслов Отто. Поскольку сам Сергей был, мягко выражаясь, несловоохотлив, то и Аншелу Вассерману, как уже было сказано, немного удалось поведать о нем читателям. В начале войны Сергей трудился в каком-то московском тщательно засекреченном исследовательском институте и внес серьезный вклад в развитие современных видов оружия. Отправившись однажды в действующую армию — на юго-западный фронт — для испытаний, с целью дальнейшего усовершенствования своего изобретения (какой-то системы обнаружения и поражения скоплений вражеской артиллерии и танковых соединений), совершенно непредвиденно оказался в плену у немцев. Скрыв свое настоящее имя и род занятий, попал в лагерь советских военнопленных, где, видимо, без особого труда сумел обратить внимание начальства на свой талант искусного механика. В конечном счете попал в Варшаву, где трудился простым рабочим на фабрике, выпускавшей стекла для очков — столь необходимых солдатам и офицерам Вермахта. Немцам и в голову не приходило, что за птица попалась в их сети. В конце сорок второго года Отто посетил указанное предприятие в центре Варшавы и к своему великому удивлению и не меньшей радости увидел Сергея. Одеяние узника и плачевный вид заключенного не помешали Отто узнать в нем старого товарища. Сергей его не признал, возможно, потому, что, по выражению господина Маркуса, «находился уже за пределами своей жизни». Отто сумел подкупить ответственного за охрану рабочих…
Фрид: А как же! Вручил этому негодяю половину месячного бюджета зоопарка!
…и увел несчастного с собой. После того как беднягу вымыли, более менее прилично одели и подкормили, он начал приходить в себя. Но никогда уже не стал прежним Сергеем. Теперь это был разбитый изможденный человек с чрезвычайно странной походкой — с трепетной осторожностью носил свою мудрую голову и боялся шевельнуть шеей, словно она была выдута из стекла. Передвигался таким образом, как будто весь был составлен из отдельных хрупких и порядком расшатавшихся деталей. Недоверчивый и пугливый, он тотчас исчезал в кустах, едва завидев постороннего. Только Отто удостаивался услышать от него иногда несколько слов, произнеся которые он немедленно умолкал. Один глаз его постоянно слезился. Через несколько недель после своего прибытия в зоосад Сергей принялся за более чем странные научные опыты. Однако когда Отто потихоньку посвятил его в свою тайну и рассказал, чем тут заняты прочие мастера искусств, в глазах его вдруг вспыхнул огонек. Точно так же Отто умел высечь в нем искру новой захватывающей технической идеи в дни их юности.
Отто: Но на этот раз — что вам сказать? — на этот раз этот огонек немного испугал меня. Не знаю почему. Я подумал, что, может быть, допустил ошибку, снова включив такого человека в нашу команду. Ведь никто не гарантировал мне, что если кто-то был однажды нашим, то останется таковым навеки, не изменится и не станет другим, верно?
Среди экспериментов, которые Сергей проводил в зоопарке, стоит упомянуть два: создание и испытание агрегата под рабочим названием «Вопль разрывающей душу жалобы» (см. статью крик) и системы параллельных зеркал, предназначенной для похищения времени (см. статью Прометей). Действующие модели получились несколько неуклюжими, поскольку нуждались для своей реализации в сложных технических узлах и приспособлениях, которые далеко не всегда удавалось раздобыть. Сергей не был принят в кругу прочих мастеров искусств (см. статью деятели искусств), и не только из-за своей диковатости и необщительности, но также и потому, что оказался единственным во всей компании, кому для осуществления его проектов требовались приборы и механизмы. Не душу и плоть свою превратил он в орудие борьбы и ее арену, а бесчувственное стекло и железо — если не считать, разумеется, его последнего, самого знаменательного эксперимента, во время которого он сам бесследно исчез при подозрительных обстоятельствах (см. статью Прометей).
— пытки, причинение человеку физического или душевного страдания с заранее намеченной целью.
Неотступная душевная пытка Казика. С приближением конца, оглядываясь на прожитые годы, Казик обнаружил, что большая часть его жизни прошла в тяжких страданиях, в основе своей совершенно необъяснимых. Его инстинкты, желания, надежды, порывы, тревоги — короче говоря, все, что составляло богатство его личности, — были заложены в нем в таком избытке и рвались наружу с такой силой, словно предназначались для реализации мощных природных катаклизмов, пробуждения вулканов или запуска смертоносных ураганов и смерчей, но в действительности вынуждены были довольствоваться крошечным тельцем несчастного Казика, неспособным вынести подобных потрясений. Разумеется, эта непропорциональная энергия неизбежно захватывала в поле своего воздействия и других людей, в первую очередь — окружавших его мастеров искусств (см. статью деятели искусств). Враждебность Казика по отношению к самому себе в последние дни его жизни сделалась столь насыщенной и неукротимой, что ею можно было бы расколоть земной шар, пронзить его насквозь от полюса до полюса, но вся она обращалась лишь против ее носителя и кучки уверовавших в него чудаков. Возможно, окажись в его распоряжении тысячи лет, он сумел бы разбавить в их потоке могучие силы своей натуры и найти последовательное разумное применение заложенным в нем инстинктам, но краткость отпущенного ему срока изначально лишила его всякого шанса быть счастливым. Почти всегда он пребывал в подавленном состоянии, все его страсти и вожделения лишь причиняли ему невыносимую боль и унижали его. Затушили в нем последнюю искру милосердия. Ни одно требование его страдающей души, ни один импульс его мощных порывов не были удовлетворены и не получили развития, не смогли распуститься, созреть и угаснуть в надлежащем темпе — таким образом, чтобы Казик мог превратиться в подлинное произведение искусства (см. статью творчество), в то изделие, которое в гордыне и печали величают венцом Творения.
