Рязанов Михайлович - Ледолом

…Я уверовал, что выдержал испытание: почти два года живу самостоятельно. Взрослый человек! Я никому не признавался, что жизненные планы уже продуманы и составлены на много лет вперёд. Они придают мне уверенности в себе, существующему сейчас, по сути, на птичьем положении. Временно, разумеется. Скоро всё должно измениться к лучшему. Как намечено. Независимость — великое дело. Стимул. Сейчас попьём чаю и бегу домой. Я свободный человек. Сам себе хозяин. И сам за себя отвечаю. За слова, поступки — за всё. Я сам создаю себя как самостоятельную личность. Как это здорово осознавать!

В беседе с Кимкой быстро время летит. Вот только часов наручных у меня нет. Не накопил деньжат. Мечтаю купить такие, как на картине Николая Ивановича, — со светящимся циферблатом.

Оглядеться не успел — Серёга в охапке тащит дощатый, снегом заляпанный большой ящик — и бух! на стол.

— Жрите, братва, от пуза! Сколь влезет! Сёдня праздник — гуляем по буфету!

И вынимает из раскуроченного ящика здоровенный кусище халвы.

И хотя до этого мы выпили одну, а вслед за ней и другую, трёхлитровые банки мутной бражки, которую нам услужливо разлила по стаканам и кружкам мать Серёги, приговаривая:

— За здоровье и долгие годы жизни сына уважьте! — до меня не сразу, но дошло-таки: откуда у Рыжего появился ящик восточного лакомства? Если он взялся за ум и поступил на производство, вряд ли на свои кровные купил нам это угощение. Следовательно, украл. И мы сейчас пожираем краденое!

Кимка весело вгрызался в кусок халвы, Виталька тоже рядом с собой положил ещё один. А Серёга ударами мясницкого ножа, с мокрой улыбкой на губах, откалывал новые, и крошки разлетались по полу. Так со своими продуктами не поступают. И ещё мне вспомнилось, что нас он назвал «братвой». А так друг к другу обращаются блатные.

Первым желанием было встать, схватить свою одежду и броситься к дверям, а дальше по хрустящим льдышкам, по снежному коридору — к калитке, на улицу и бегом по тротуару — домой! Ведь не кинется же это желтоглазое чудовище вслед за мной с месарем![524] Но я ни с места. Не позволяет осуществить здравое.

И вот они, эти рысьи глазищи, вглядываются в меня:

— Ты чево, Рязан, надулся, как мышь на крупу? — заметил мою неуверенность Серёга.

— Да нет, я ничего. Домой пора. Меня там ждут.

— Брось херню пороть. Завтра домой пошкандыляешь. А щас жри и пей. Тебе налить? Чекалдыкнешь стаканчик?

— Я уже и так надулся до предела, аж мутит.

— Мамка на табаке брагу настояла. Для крепости. Ежли слабак — лезь на лежанку. Тама очухаешься.

Перед глазами плыли какие-то красные круги. Но веселее мне не становилось.

— Чо, брезгуешь, халву не хаваешь?

Я взял кусок, откусил, стал жевать.

Кимка, святая простота, чуть не завизжал от восторга:

— Ну, Серёга, даёшь! Где это ты такой дифсит достал? До войны последний раз такой цимус[525] пробовал.

Серёга с достоинством, и даже важностью, ответил:

— Надо уметь козу еть, штобы не брыкалась.

А Кимка, опьянев, продолжает умиляться!

Нехотя потянулся за откромсанным ему разбойничьим ножом куском Виталька, будто недовольный чем-то. Мало, что ли, показалось? Режь ещё!

У меня опять мелькнула мысль:

— А в самом деле, где Серёга мог раздобыть такое обилие сладости? Может быть, выиграл в карты?

Мелькнула и как бы исчезла. И всё-таки… Опять тревожно стало: не в сомнительном ли деле участвую?

— Рубайте,[526] чево вы, как целки, ляжки зажали? — поднукнул Серёга. — Чай, на день рождения приканали! Гужуйтесь![527]

«Неприлично вообще-то подозревать: человек от души угощает, а я чего-то придумываю, выискиваю, подозреваю. Ведь и мать Серёги нас потчует. Она-то не станет гостей краденым пичкать!» — разуверил себя я.

— Ешьте, ребята, досыта ешьте. Вы хоро́ши наши суседи, дружки Серёжины, — подтвердила мои оправдательные предположения Воложанина.

Я взял ещё один ломоть халвы. Поблагодарил.

Вкусной оказалась свежая, мягкая халва с горячим чаем. Я ведь тоже не пробовал её с последнего довоенного года.

…Далее общая беседа оживилась. Даже Витька-Виталька молча, но явно с удовольствием уплетал лакомство, щепотками отправляя в рот рассыпанные по столу крошки. Подумалось опять: «Чего он такой надутый, почему ко всем недружелюбен?»

Я доконал свою порцию, шатаясь, сходил и помыл липкие пальцы под рукомойником, который оказался за занавеской в правом углу, у входа. Вернулся за стол.

Но мысль, назойливо кружившаяся в голове, не давала покоя: не «вертанул» ли ящик Серёга с проезжавшего по улице продуктового фургона — распространённая и старая забава свободских вороватых пацанов? После того как охранник застрелил «вертилу» Федю Грязина, жившего в комнате барака, поставленного во дворе номер двадцать восемь по нашей улице, я думал, что пацаны одумаются и перестанут охотиться и грабить повозки с хлебными ящиками, которые в очередях ждали старухи, голодные дети и женщины, — не тут-то было! Грабежи продолжались как ни в чём не бывало. Удивительно! Если халва того же происхождения… Тогда получается: я участвую в поедании краденого? И от этой догадки стало так погано на душе. И даже обречённо. Вот почему мне не хотелось идти сюда, вот что меня не пускало, удерживало!

Серёга тем временем распространялся о том, что нам надо крепче «корешить», чаще встречаться, бывать друг у друга и стать настоящими «друганами», надёжной «компашкой». Какой смысл он вкладывал в слово «надёжность», остался без объяснения. Лишь Кимка, изрядно захмелевший, по-своему, весело, расшифровал его:

— Один за всех, и все за одного!

Нутром почувствовал, что Серёга затеял с нами что-то неладное, и решил не влезать в предложенную и организуемую им «компашку». Представляю, во что она превратится, наша компания, если халва краденая. И чем подобное «дружбанство», как правило, заканчивается. Зачем мне всё это нужно? Зачем принял участие?

Постараюсь не наведываться домой к Воложаниным и не встречаться с Серёгой, а там и служба в армии на целые три года. Далее видно будет. Жизнь покажет. Может быть, Серёга и исчезнет с моего жизненного горизонта вообще. Навсегда.

— Што ты, Гоша, зажурился? — с неискренней улыбочкой спросил Серёга, как-то уж очень весело.

— Спасибо, Серёга. Маме твоей — тоже. За угощение. Мне пора домой, — с облегчением произнес я.

— За моё здоровье одну-то рюмку хряпнешь, а? — с укоризной спросил он и водрузил на стол заранее приготовленную литровую бутыль самогона. — Праздник, в рот меня теляпатя, а ты, как к жмурику на похороны, завалился, — уже со злостью заявил Серёга.

Мутная жидкость в посудине не оставляла никаких сомнений, что это за пойло. Я ещё в школьные годы, однажды попробовав спирта с тройным одеколоном, чуть не умер. От отравления. Врач заявила маме, что мною принята смертельная доза алкоголя, и она ничем помочь не может. Но мама беспрестанно накачивала меня, кажется, марганцовкой. И организм, вопреки всему, выдержал. Но из школы, где произошло то безобразие, меня, естественно, выгнали. И справедливо. Как и отвращение к алкоголю. Поэтому не любил спиртное — не шло оно в меня, исторгалось. Поэтому обратился ко всем веселящимся.

— Ребята, извините, не могу я водяру пить. Душа не принимает, — откровенно признался. — Сблюю.

— Ну, Гоша, ты сёдня всю дорогу, как целка, хуй в ляжки зажимаешь, — уже с явным раздражением произнёс Рыжий, и глаза его стали свирепыми, как у кота, напротив которого сидит его противник, готовый к нападению.

— Ладно! Раз такое дело. Требуете — могу не выдержать и сблевать, — вторично предупредил я, подняв вместе со всеми полный стакан. У Воложаниных и рюмок-то, вероятно, в обиходе не имелось. Глотали по-блатарски — разными посудинами, из чего придётся.

— Алкнули по первой — за дружбанство! — произнёс тост Серёга, показавшийся мне совершенно трезвым. То ли он наливал себе что-то другое вместо самогона, то ли был настолько крепким, что не пьянел.[528]

Я толкал в себя вызывавшую рвотные спазмы противную жидкость и думал: лишь бы не поперхнуться — всех испоганю. И огромным усилием воли заставил себя совершить почти невероятное: мелкими глотками опорожнил стакан.

— Ну вот, а базарил: не полезет! Это только у девки не полезет в первый раз, а хорошо нажмёшь — как по маслу проскочит. И запищать не успеет. А ты какой цимус засосал? Первач! На дрожжах! Первый сорт! Первачок!

Долго я не мог отдышаться. Кимка — тоже. Виталька быстрее всех нас осушил эмалированную щербатую кружку и сейчас насмешливо наблюдал, как нас корчит. Видать, тренированный — давно с Серёгой дружит. А у них бражка не переводится, можно предположить.

Закуской нам служила та же халва.

Первым разговорился — неожиданно — Витя. Он, оказывается, работал в трамвайно-троллейбусном управлении учеником электрика у своего квартиранта, парня постарше. Мужчин в таком возрасте, за двадцать, мы, пацаны, называли «молодяками».