Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шломо говорит:
— Ты почти обратила меня, ши́кца. Можешь не стараться больше. Но проблема в том, что… Я все-таки вообще не верю, что Бог существует. Всё это какая-то неприглядная, слишком запутанная людская бессмысленная непрекращающаяся драка в мире… Кто-то просто добрее, а кто-то злой и жестокий. И вообще, с учетом всех этих серийных психических патологий у вождей, с учетом паталогической тяги нездоровых психически людей к власти, с учетом тяги психов, которые обычно и узурпируют власть, к издевательствам над людьми, к убийствам — я не понимаю и не принимаю христианского всепрощенчества. Это, пожалуй, то единственное, чего я принять в христианстве абсолютно не могу. Как можно простить Сталина? Как можно простить Гитлера? После всех сотен миллионов убитых ими людей?! Как я могу простить палачам Освенцима, из рук которых едва вырвалась моя мать, которая до сих пор кричит по ночам от ужаса того, что она пережила и видела в лагере?! Нет, никакого им прощения. Я их проклинаю — и пусть им не будет мира ни на земле, ни в загробном мире, если он все-таки существует!
— Шломо, — говорю, — главный урок, который мы, христиане, на мой взгляд, должны вывести из ужасов двадцатого века — это все-таки не всепрощенчество: со всепрощенчеством у простых христиан всегда и так проблем никогда не было, был даже всегда некий перебор в этом направлении, граничащий с наплевательством, конформизмом или моральной индифферентностью. Самым главным уроком из этих трагедий прошлого века все-таки является отнюдь не то, что надо простить одержимых сатаной массовых убийц, узурпирующих власть — а то, что христианам надо защищать жертв этих диктаторов, в тот момент, пока еще возможно спасти людей и остановить психически больных узурпаторов, в тот момент, когда еще можно предотвратить трагедию — чтобы опять всем не пришлось потом задним числом каяться. Так что все-таки, главный урок из тех чудовищных массовых трагедий двадцатого века, о которых ты, Шломо, говоришь — это вовсе не всепрощенчество — а активное противостояние злу. Настоящая кротость перед Богом и перед Божьей правдой заключается как раз в несламливаемом, жестком, крепком противостоянии злу, в отказе от любых компромиссов со злом. Богослов и философ один русский, из белоэмигрантов, очень точно это выразил: именно и только в ежесекундном мужественном и бескомпромиссном праведном противостоянии злу преодолевается падшая человеческая гордыня, натурализовавшая себя в злом векторе всей земной человеческой истории. Апостол Павел ясно сказал всем христианам: «Не участвуйте в делах тьмы — но и обличайте!» То есть обличение зла — это даже не право, а прямой долг каждого христианина. Более того — в сегодняшнем мире, сильно подозреваю, что если бы люди во всем мире ежедневно жестко противостояли злу, в мирных формах, а не шли бы со злом на компромисс — то тогда, возможно, после этого не пришлось бы и защищаться от зла с оружием в руках, когда зло, не уничтоженное идеологически и морально в зачатке, расцвело уже буйным цветом и грозит военным образом захватить уже весь шарик или и вовсе взорвать его. Каждую секунду, когда мы не противодействуем злу и не обличаем зло — мы берем на себя ответственность за соучастие в зле, и за жертвы зла. Если бы Богу угодно было пассивное конформистское лизоблюдничание перед властями мира сего, а не жесткое противостояние христиан злу, то Иоанн Креститель тогда не обличал бы Ирода в блуде, а называл бы его собирателем земель иудейских, благодетелем и хранителем веры отцов. Да и Сам Христос бы, если бы конформизм Ему был угоден, не возмущал бы тогда славненького всенародного мещанского спокойствия, целовал бы руку царю-батюшке, восхвалял бы лицемерных лживых официозных коррумпированных зажравшихся священников, — а не присваивал бы им всем навечно титул «змеиных отродий».
Шломо говорит:
— Все равно ты меня не убедила!
— В чем, — говорю, — я тебя, дорогой Шломо, не убедила?!
— Злу противостоять можно и не будучи христианином. А из того, что ты сама же вот только что сказала, следует, что не каждый, кто называет себя христианином, таковым является. А ты по-прежнему считаешь, что спастись можно только через веру во Христа?!
Я говорю:
— Да, Шломо: я верю, что если Господь Иисус Христос сказал, что прийти к Богу-Отцу можно только через Него, что Христос — Единственная дверь в Царствие Божие — значит, так оно и есть, значит Христос имел в виду именно и ровно то, что Он говорит. Я знаю из слов Христа, что невозможно спастись никаким другим образом, кроме как через Христа. Я знаю, что спасти человека может только Христос — это Его привилегия, данная Ему от Бога-Отца. Я так же слышала от Христа, например, притчу о добром самарянине — человеке, который принадлежал крайне сомнительной, с точки зрения правоверных иудеев, вере, — но именно этот добрый самарянин, благодаря своим милостивым, добрым и щедрым поступкам по отношению к попавшему в беду человеку, явно выглядит в глазах Христа более достойным спасения, чем правоверный священник, который шел той же дорогой и не помог несчастному, и чем книжник, который так же прошел мимо. Из этих слов Христа я, в меру моей скромной веры, делаю вывод, что Христос имеет власть от Бога-Отца в экстремальных обстоятельствах спасать и души даже некоторых людей, которые в Него не верят, но интуитивно поступают по Божьим заповедям. Честно говоря, — говорю, — Шломо, я, например, прихожу в ужас, думая о том, что в Советском Союзе лучшие люди того времени — диссиденты — были все практически поголовно неверующими, за редчайшими исключениями: в духовном смысле это были такие же инвалиды советской богоборческой пропаганды, как и все остальные советские люди. Но та ситуация была действительно крайне экстремальной: христиане в стране были почти полностью физически уничтожены режимом, физически уничтожено было почти всё дореволюционное духовенство, монашество, — а уцелевшие в живых либо соглашались влиться в насквозь контролируемую КГБ официозную сергианскую церковь, пошедшую на сговор с сатанинской богоборческой властью, либо тоже рано или поздно оказывались в тюрьме либо убиты, Евангелие было запрещенной книгой, у людей не было доступа к Слову Божию, а официозная церковь ничего кроме обряда не давала: совершил обряд — и домой. Иначе — психушка, тюрьма, или изгнание с работы. Так что, я думаю, что учитывая эту родовую советскую травму, неверие диссидентов Бог все-таки будет судить по особой статье. Но, помнишь, как в Ветхом Завете в какой-то момент Бог говорит богоизбранному еврейскому народу: «Возбужу в вас ревность не-народом, Меня услышат те, кто Меня не искали». Мне кажется, ровно так же в советское время Бог начал как бы тайно, инкогнито действовать даже через формально неверующих антисоветских диссидентов, через них творить Свою волю, как бы показывая верующим христианам: «Вот — то, что вы должны были бы делать! Смело противостоять злу, говорить, не боясь, правду, обличать богоборцев и преступников, заступаться за угнетаемых, за тех обижаемых и уничтожаемых, за кого некому больше вступиться. А вы боитесь, сидите по углам, дорожите своим комфортом и жизнью. И поэтому — вот, за вас христианскую работу делают даже неверующие! Они готовы выполнить Мою заповедь — отдать жизнь за друзей своих. Моя рука с ними, потому что с ними правда и милость! Потому что даже если и они замолчат — камни возопиют!» Мне кажется, это огромный урок нам, христианам! Этот феномен формально неверующих правозащитников и диссидентов, делавших, вместо уничтоженных христиан, по сути, христианскую работу — это великое чудо Божье. Таких как бы неверующих людей, но делающих христианские дела, один священник очень смешно называл: «Анонимные христиане». Мне кажется, что из таких людей, из таких «анонимных христиан» Христос, который властен спасти любого человека, создаст в раю отдельную особую фракцию.
— Хорошо, я пока, пожалуй, останусь в земных фанатах анонимной фракции! — смеется Шломо.
На Биг Бен смотреть бессмысленно: все равно всегда запаздывает на пару часов.
Но чувствую я себя на этом берегу, как только свернули на Parliament Square, как-то легче — бодрее даже. Напротив парламента неопрятный симпатичный саксофонист, изгибаясь мамонтом, заливисто играет «Take five» Пола Дезмонда. Подруга его, обходящая зевак со шляпой, по-русски бессовестно сообщает ему под руку:
— Не густо. Что-то пока не густо.
Над дальними башенками парламента чайки плоско барражируют на дымной, теплой, едва заметной поволоке платины неба со все более зримо проступающей золотой подложкой — и кажется, что это разлетевшиеся тарелки с ножами и вилками, вытряхнувшиеся, во вдруг наступившей невесомости, из кафе в парламенте, парят теперь на фоне золотистой небесной скатерти. Тупоносый самолет, криво накренясь идущий, прямо над парламентом, на снижение, выглядит с чайками не только одной расцветки, но и одного размера.
