Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Но и его любовь к Германии, если как следует прислушаться, попахивает весьма циничными лаврами, понатасканными из навощенных погребальных венков. Вот, к примеру, какие признания исторгает у него вид берлинского канала Тельтов:
— Ты не поверишь, мне удалось выяснить, что — как это в песне поется? — «от Этша и до Бельта, от Мааса и до Мемеля»[443] выпускалась и выпускается лучшая в мире, самая стойкая, то бишь никогда не блекнущая штемпельная краска.
Уже прежним своим простуженно-сиплым голосом курилка развешивает свои сентенции на когтистые здания вдоль Майбахской набережной. Скачущая по углам губ сигаретка — гвоздь от гроба — говорит вместе с ним:
— Нет, дорогой Вальтер, ты можешь сколько угодно хаять твою великую отчизну — а я вот немцев люблю. Ах, до чего же они таинственны и исполнены богоспасительной забывчивости! Будут подогревать себе гороховый супчик на синем газовом пламени и ни о чем не вспомнят! А кроме того, нигде в мире не делают таких коричневых, таких добротно-мучнистых соусов и подливок, как здесь…
Но когда они доходят до того места, где вяло текущие, но с неукоснительной прямотой канализированные воды раздваиваются — по левую руку они уходят к Восточной гавани, прямо напротив упираются в советский сектор, а направо продолжают течение канала Тельтов — когда они вместе с псом оказываются на этом торжественном месте — ибо напротив них Трептов-парк, монумент Солдату-Освободителю, кто ж его не знает? — Золоторотик позволяет себе высказывание, которое, хотя и вполне достойно данной канальной развилки, влечет за собой много всякой дряни:
— Что верно, то верно: из всякого человека можно со временем сделать птичье пугало; ведь в конце концов, — об этом никогда не следует забывать, — птичье пугало создается по образу и подобию человеческому. Но из всех народов, что живут на земле, так сказать, в качестве птичьепугального арсенала, именно в немцах — даже в еще большей степени, чем в евреях — есть все задатки, чтобы однажды подарить миру этакое всем пугалам пугало, так сказать, прапугало.
Матерн молчит, ни слова не проронит. Птахи, уже проснувшись, и те снова прикидываются спящими. Но скрежет зубовный, такой знакомый, кто ж его сдержит… И ботинок уже беспокойно шарит по гладкой мостовой — как назло, ни камушка. «Ну чем же, чем? Коли голыша нигде? Не носками же и не рубашкой на смену? Бритвенный прибор в этой погорелой халабуде остался. Тогда… Или самому — головой в воду, и в тот сектор. Ведь хотел же, а все еще зачем-то тут торчу. Но лучше… лучше…»
И он уже замахивается от плеча, и в кулаке у него кое-что зажато, о, какая впечатляющая, какая рельефная поза! Золоторотик не нарадуется такой превосходной координации. Плутон напрягся. И Матерн бросает, бросает далеко, что есть мочи — а что же еще? — ну да, тот же самый перочинный нож. То, что не без некоторого сопротивления вернула Висла, он отдает берлинскому каналу Тельтов — как раз в месте его развилки. Но едва перочинный нож с обычным всплеском и, как кажется, безвозвратно исчезает под водой, Золоторотик уже тут как тут со своим дружеским утешением:
— Ах, дорогой Вальтер, не огорчайся. Для меня это сущий пустяк. Необходимый для отыскания объекта участок канала будет временно осушен. Течение здесь слабое. Не пройдет и двух недель — и твой добрый старый перочинный нож опять к тебе вернется. Ты же помнишь — он сделал нас кровными братьями.
О, бессилие, высиживающее яйца ярости, голой и без всякого пушка! Вальтер выпускает слово. О, ярость человеческая, вечно ищущая слов и в конце концов хоть одно да находящая! Матерн вонзает это одно, одно-единственное, заточенное, меткое. О, ярость, о, человеческая, которой одного раза всегда мало и в повторах чается новизна! Много раз подряд — слово! Пес стоит. Канал раздваивается. Золоторотик даже забывает прикурить сигарету от догорающего чинарика. Лейтмотив, красной нитью и кровью. Матерн прицеливается и говорит:
— Абрашка!
Окончательно проснулись воробьи. О, дивное и мягкое пробуждение майского утра под разделенным надвое небом. О, ночь, минувшая, и день, еще не наставший. О, междучасье, когда вымолвленное словечко «абрашка» еще не упало, еще временит, еще парит в воздухе…
Падает не словечко, падает Матерн. Переутомился. Да и было от чего:
— Сперва поездка эта межзональная со всей чертовщиной. Потом этот загул по кабакам. Смена климата. Радость свидания. Такого кто угодно не выдержит. Каждое объяснение раскрывает лишь обстоятельства. В конечном счете каждое слово — лишнее. Делай со мной, что хочешь.
Что ж, Золоторотик взмахом трости черного дерева останавливает такси:
— Аэропорт Темпельхоф. К залу отлета, пожалуйста. Этот господин, пес и я, мы все очень торопимся. Нам надо успеть к первому же рейсу на Ганновер. У нас там осмотр подземного предприятия: фирма «Брауксель и К°». Слыхали про такую?
СТО ТРЕТЬЯ И НАИГЛУБОЧАЙШАЯ МАТЕРНИАДА
Кто хочет спуститься под землю, тому перво-наперво надо основательно проветриться в воздухе: так что рейсом авиакомпании «Бритиш Эрвей» до аэропорта Ганновер-Лангенфельд. Оставшуюся часть пути по плоской наземной равнине помогает сократить присланный фирмой автомобиль: мимо коров и стройплощадок, по подъездным путям и дорожным развязкам, вперед сквозь зелень майского, но все еще блеклого ландшафта. Уже издалека взгляды приклеивает к себе цель на горизонте: огромной кубышкой гора отработанной породы, кирпично-красные коробки корпусов; а вот и лаборатория, штейгерский барак, котельная, здание управления, склады — и над всем этим, по-хозяйски оглядывая крыши корпусов, гору породы, погрузчики и рештаки — огромная, на высоченных ходулях, птица подъемно-спусковой башни, копер.
Кому нужны какие-то соборы, когда такие махины подпирают небо! Это и есть фирма «Брауксель и К°», которая, хотя и зарегистрирована в калийном объединении Ганновера и подотчетна тамошнему горнорудному управлению, давно уже ни тонны калия не добывает, однако ежедневно отправляет под землю по три смены горняков: главного штейгера, штейгера смены, штейгеров участка, мастеров вентиляции, аттестованных забойщиков и шахтеров, всего сто тридцать двух человек.
А того, кто первым вылезает из служебного «БМВ», здесь, на производственной территории, покуда подъемный барабан в шахтном стволе способны тянуть канат, здесь следует величать не Золоторотиком, а «господином директором» или «господином Браукселем» — так обращается к нему водитель, так приветствует его привратник.
А тот, кто вылезает из служебного авто вслед за Браукселем, тоже еще далеко не Матерн, а, совсем напротив, черный здоровенный кобель породы немецкая овчарка, которого оба, Брауксель и выбирающийся наконец из машины Матерн, кличут Плутоном.
И едва они ступают за тяжелые, кованые железные ворота, что поставлены были еще в добрые времена соледобычи, привратник, здороваясь с господином директором Браукселем, почтительно сдергивает с головы шапку. После чего Матерн, которого ни полная чудными происшествиями и столь же причудливыми беседами ночь, ни чудесный по своей легкости перелет по воздушному коридору Берлин — Ганновер не лишили врожденной способности удивляться, вынужден спросить:
— Что за чертовщина: отчего это здешний привратник так жутко похож на моего отца, мельника Антона Матерна?
На что директор рудника Брауксель, ведущий своего гостя прямиком к штейгерскому бараку и свистом подзывающий к ноге пса Плутона, будто это и вправду его собака, может ответить с исчерпывающей ясностью:
— Привратник Антон Матерн не просто похож на мельника Антона Матерна, он и есть мельник, он и есть отец.
Что позволяет Матерну, который тоже, правда, безуспешно, пытается свистом подозвать Плутона к ноге, сделать многозначительное, хотя и несколько туманное умозаключение:
— Каждый отец рано или поздно становится привратником каждому сыну.
Вслед за чем комендант штейгерского барака дает Вальтеру бумагу, которую тот должен подписать. Ибо согласно параграфам горно-административного уложения, все посторонние лица, спускающиеся под землю с целью осмотра предприятия, обязаны подтвердить добровольность своего намерения собственноручной подписью. Матерн подписывает, после чего его проводят в умывальную, где по принятии сухой ванны ему надлежит скинуть свою верхнюю одежду и надеть светлый комбинезон, шерстяные носки, тяжелые горняцкие ботинки на шнурках, обмотать шею шерстяным шарфом и нахлобучить на голову новенький, сверкающий желтой лаковой краской, но не слишком удобный шлем. Пока он — одно за другим — все это на себя напяливает, он успевает спросить через перегородку у находящегося в соседней кабинке директора рудника Браукселя:
— А Плутон куда подевался?
