Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Ивор, ты должен отсюда уехать. Ты должен уехать отсюда завтра.

Молчание, потом медлительный и почти что добродушный голос:

— Должен признать, что я вас понимаю, Анна.

— Спасибо, я надеялась на это.

Она закрыла дверь и пошла наверх. «Как просто! — подумала она. — Почему я себе воображала, что это будет сложно?» Потом перед ее мысленным взором ясно предстала следующее картина: Ивор поднимается по лестнице с большим букетом. Конечно, подумала она, завтра он попытается все с ней уладить, поднимется по лестнице, держа в руке букет цветов, он постарается ее задобрить.

Анна была настолько уверена в том, что это непременно произойдет, что в обеденное время, когда Ивор появился на лестнице, держа в руках большой букет цветов, устало улыбаясь, как мужчина, решительно настроенный на то, чтобы задобрить женщину, она уже ждала его.

— Самой лучшей на свете хозяйке, — промурлыкал он.

Анна взяла цветы, поколебалась, потом ударила его этими цветами по лицу. Ее трясло от ярости.

Он стоял и улыбался, немного отвернувшись, пародийно изображая мужчину, который претерпевает незаслуженное наказание.

— Так-так, — промурлыкал он. — Так-так-так.

— Убирайся, — сказала Анна. Никогда в своей жизни не была она так зла.

Ивор пошел наверх, и спустя несколько минут она услышала, как он пакует вещи. Вскоре он спустился, в каждой руке — по чемодану. Его имущество. Все, что у него в этом мире есть. Ах, как печально, ах, этот несчастный юноша, все его имущество заключено в пару чемоданов.

Ивор выложил на стол деньги, которые он ей задолжал — за пять недель, потому что всегда платил неисправно. Анна с интересом отметила, что ей пришлось подавить в себе импульсивное желание не брать эти деньги, вернуть их ему. А он тем временем стоял с видом утомленного отвращения: вот эта жадная до наживы женщина, ну чего еще от нее ждать?

Он, должно быть, утром снял эти деньги в банке или у кого-то взял взаймы, что означало, что он был готов к тому, что она ему не уступит, невзирая на цветы. Должно быть, он себе сказал: «Есть шанс, что я договорюсь с ней при помощи цветов. Я попытаюсь это сделать, ради этого можно рискнуть суммой в пять шиллингов».

В черной тетради больше не соблюдалось исходное деление записей на две части: «Источник» и «Деньги». Теперь страницы были покрыты газетными вырезками, вклеенными в тетрадь и датированными. Они охватывали 1955, 1956, 1957 годы. В каждой из этих заметок речь шла о насилии, смерти, мятежах, ненависти — где-нибудь в Африке. Была только одна запись, сделанная рукой Анны, датированная сентябрем 1956 года:

Прошлой ночью мне приснилось, что собираются снять телевизионный фильм про группу постояльцев отеля «Машопи». Сценарий был уже готов, он был написан кем-то другим. Режиссер-постановщик без устали заверял меня: «Когда вы посмотрите сценарий, вы останетесь довольны, вы сама написали бы все точно так же». Но по той или иной причине сценария я так никогда и не увидела. Я отправилась посмотреть, как идут репетиции к фильму. Декорации изображали место под эвкалиптами, возле железнодорожных путей, рядом с отелем «Машопи». Я была обрадована тем, как точно режиссер уловил общую атмосферу. Потом я поняла, что это не декорации, что все по-настоящему: режиссер каким-то образом перенес полностью весь актерский состав в Центральную Африку, и репетиция идет под настоящими эвкалиптами, с сохранением даже таких деталей, как запах вина, поднимающийся от покрывающей землю мелкой белой пыли, или запах раскалившихся на жарком солнце эвкалиптов. Потом я увидела, как подъезжают камеры на колесиках, съемки должны были вот-вот начаться. Камеры напомнили мне боевые орудия, тем, как они поворачивались, нацеливались на людей, ожидавших команды, чтобы начать играть свои роли. Пьеса началась. Я почувствовала беспокойство. Потом я поняла, что решения режиссера, касающиеся того, что должно попадать в кадр и в какой последовательности, меняло весь «сюжет». То, что получится в виде готового фильма, будет значительно отличаться от того, что я помню. Я была бессильна остановить режиссера и оператора. И вот я стояла в стороне и наблюдала за компанией героев (среди них была и Анна, я сама, но не такая, как в моих воспоминаниях). Они произносили реплики из диалога, которого в моей памяти не сохранилось, их отношения были совершенно иными. Меня переполняла тревога. Когда все закончилось и актеры начали разбредаться (они собирались выпить в баре отеля «Машопи»), когда операторы (которые, как я теперь заметила, были черными, все технические специалисты были черными) начали откатывать свои камеры и разбирать их (поскольку камеры одновременно были и пулеметами), я сказала режиссеру: «Почему вы изменили мой сюжет?» Я увидела, что он меня не понимает. Я-то себе вообразила, что он сделал это умышленно, решив, что мой сюжет нехорош. Вид у него стал довольно обиженный, и уж точно — удивленный. Он ответил: «Но, Анна, вы же видели этих людей там, не так ли? Вы видели то же, что видел я? Они же произносили эти слова, не правда ли? Я всего лишь снял то, что там происходило». Я не знала, что сказать, потому что поняла, что он прав, возможно, мои «воспоминания» были неправильными. Расстроенный из-за того, что была расстроена я, он сказал: «Анна, пойдемте выпьем. Разве вы не понимаете, неважно, что мы снимаем, при условии, что мы хоть что-нибудь снимаем».

Я заканчиваю эту тетрадь. Если бы Сладкая Мамочка попросила меня «назвать» этот сон, я бы сказала, что это сон о полном бесплодии. И еще, после этого сна я уже так никогда и не смогла вспомнить, как поводила глазами Мэрироуз или как смеялся Пол. Все ушло.

Поперек страницы шла двойная черная черта, означавшая конец записей в этой тетради.

Красную тетрадь, как и черную, заполонили газетные вырезки за 1956 и 1957 годы. В них рассказывалось о событиях в Европе, Советском Союзе, Китае, Соединенных Штатах. Как и в газетных вырезках того же времени о событиях в Африке, речь в них шла по большей части о насилии. Каждый раз, когда в них встречалось слово «свобода», Анна подчеркивала его красным карандашом. В просветах между вырезками она рисовала красные черточки, сделав в общей сложности 679 отсылок к слову «свобода». За этот период своей рукой она сделала всего одну запись:

Вчера ко мне заходил Джимми. Он только что вернулся из Советского Союза, куда ездил в составе делегации учителей. Вот что он мне рассказал. Гарри Мэтьюз, учитель, бросил свою работу ради того, чтобы сражаться в Испании. Был ранен, десять месяцев провел в госпитале с раздробленной ногой. За это время обдумал события в Испании — грязные дела коммунистов и так далее, много читал, начал относиться к Сталину с подозрением. Обычные распри — КП, исключение из партии, примкнул к троцкистам. Поссорился с ними, ушел от них. Поскольку Гарри не брали на фронт из-за искалеченной ноги, он прошел подготовку для преподавательской работы с отстающими в развитии детьми. «Нет нужды говорить, что для Гарри не существует такого понятия, как глупый ребенок, для него есть только дети, которым не повезло». Всю войну Гарри прожил в маленькой спартанской комнатке неподалеку от Кингз-Кросс, совершив немало героических поступков, спасая людей из разбомбленных и горящих домов и тому подобное. «В тех краях он стал, можно сказать, человеком-легендой. Но разумеется, всякий раз, когда люди начинали искать хромого героя, который спас ребенка или бедную старуху, Гарри невозможно было нигде найти, потому что, само собой, он бы начал себя презирать, если бы принимал почести, связанные с его героическими деяниями». В конце войны Джимми, вернувшийся из Бирмы, отправился проведать своего старого друга Гарри, но они поругались. «Я был стопроцентным членом партии, а тут, понимаешь ли, Гарри, грязный троцкист, поэтому было сказано немало громких слов, и мы расстались навеки. Но я любил этого несчастного дуралея, поэтому я взял себе за правило следить за тем, как складывается его жизнь». У Гарри было две жизни. Его внешняя жизнь — полнейшее самопожертвование и преданность. Он не только преподавал в школе для умственно отсталых детей и добивался в этом деле огромных успехов; он также завел обычай каждый вечер приглашать к себе детей своего района (района бедного) для занятий. Он занимался с ними литературой, приучал их читать, готовил к экзаменам. Он учил детей, в той или иной форме, по восемнадцать часов в день. «Нет нужды говорить, что Гарри считает сон пустой тратой времени, он приучил себя спать по четыре часа в сутки». Он жил в своей комнатке до тех пор, пока в него не влюбилась вдова военного летчика и не перевезла его в свою квартиру, где в его распоряжении оказалось две комнаты. У нее было трое детей. Гарри обращался с ней ласково, но если ее жизнь была теперь посвящена ему, то его — по-прежнему детям, с которыми он общался в школе и которых он подбирал на улице. Такова была его внешняя жизнь. Между тем, он учил русский язык. Между тем, он собирал книги, памфлеты, газетные вырезки — о Советском Союзе. Между тем он выстроил для себя картину подлинной истории Советского Союза или, скорее, российской коммунистической партии, начиная с 1900 года и далее.