Елена Крюкова - Юродивая
А кто там леворучь Иссы, ошую?.. девочка… девушка изумительной красоты… На ней струящийся белый виссон; она невеста. Она излучает счастье, как белая звезда. Она улыбается с небес всей земле. Всмотрись, Ксения. Узнаешь ее?! На кого она похожа, а?.. На… на… на меня!.. Верно, на тебя. Это твоя дочь, Ксения. Она подросла там, на небе. Видишь, в какую красавицу превратилась?.. Глаз не отвести. За кого ее выдают замуж?.. За Петра?.. Павла?.. Андрея?.. За кого бы ни выдали — Ксения всех благословит. Доченька, как же так?.. А я и не знала ничего о тебе… Я баюкала твою холодную голову на своих коленях… я и не думала, что в небе люди, ушедшие отсюда, расцветают как цветы… Доченька!.. Лиза!.. Погляди на меня… А ты, оттуда, с запредельных высот, с верхотуры — не досягнуть ее, камнем не докинуть, палкой не добросить, — с зенита, оттуда безостановочно идет и идет снег, — видишь ли меня?.. Доченька, ты видишь ли меня?!..
Девушка наклонила светловолосую голову и скосила глаза вбок. Она увидела Ксению и вздрогнула. Оглянулась. Беспомощно посмотрела на Иссу. А Исса не замечал двух Елизавет — ни большую, ни маленькую. Он был занят — Он судил. Он миловал. Он управлял великой бурей, поднявшейся от Сотворения Мира впервые и в последний раз.
— Лиза!.. Лиза!.. Мама!.. Матушка, слышишь ли!.. — громко звала Ксения, вперившись в зенит, выгибая горло. Ей казалось — она кричала. На самом деле ни звука ни вылетало из ее замерзшей груди.
По левую руку Иссы, под ногами ее одетой в белоснежный виссон дочери, рушились в тартарары грешники — люди валились во мрак снопами, пучками хвороста, падая вверх ногами, ловя руками тучи и облака, засовывая кулаки в зубы, чтобы не завопить от ужаса, ибо ужас был необъясним и непознаваем. Об ужасе никто ничего не знал. Грешники не знали, куда летели они, но великий ужас был написан на их белых перекошенных лицах, а Исса все не взмахивал рукой, чтобы остановить безудержный человечий поток. Мимо Ксеньиной матери, справа от Иссы, взмывали в небо праведники. На их лицах не было написано счастье. Ни проблеска счастья. Ни крупицы радости. Ужас. Снова ужас. Один ужас — и теперь, и всегда.
— Почему?! — крикнула Ксения, глядя с земли на небо, что есть силы. — Почему вам страшно?!.. Почему ужас на лицах ваших?!.. Вы же спасены!.. Прощены!.. Награждены и помилованы!..
Летящий меж облаков патлатый старик услышал ее. Устремляясь вверх, в зенит, он мохнатыми устами, сквозь заросли усов и вьющуюся по ветру бороду, прокричал ей ответ. Она не слышала. Угадала по губам: «Потому что мы не знаем, что нас ТАМ ждет».
Она закричала:
— Исса!.. Так скажи им, Исса, что с ними будет!.. С теми и другими!.. Но ведь Исса!.. Ты понимаешь лучше всех, что и праведники грешили!.. Еще как грешили!.. И грешники делали добрые дела!.. Хоть одно доброе дело да сделал самый великий грешник и святотатец!.. Какая же мера болтается на чашах Твоих весов?!.. Где высокий суд Твой!.. Как Ты судишь их, бедных, болезных, плачущих, дерзких еретиков, наглых торговцев, кровожадных убийц, бессердечных палачей… моих людей, многих, несчислимых, как звезды в небе, зернами и плевелами рассыпанных по земле?!.. А у палача сердце есть?!.. А эта праведница, сестра милосердия, вон летит, — жениха своего из ревности убила!.. И так везде, Исса!.. И так во всем!.. У всех!.. И Ты не безгрешен, выходит?!..
Исса стоял на тучах победно, подняв руки. Его лицо сияло ослепительней Солнца. Он услышал крик Ксении. Улыбнулся.
— И я был не безгрешен, — сказал Он тихо, и Его голос слетел на лицо Ксении снежинкой. — И я лукавил и искушался. И я гневался и обижал кроткую Матерь Свою. И я молчал, когда надо было говорить, и говорил, когда надо было молчать. И люди погибали из-за Меня. Все было. Однажды Я даже переспал с чужой женой вместо мужа ее в ее брачную ночь.
Он улыбнулся. Глаза Его прищурились, и из щели меж ресниц вырвались узкие слепящие лучи, ударившие в земные снега; вся белизна полей и увалов, оврагов и перелесков, замерзших рек и холмов, и все наметенные за ночь сугробы на рынке, где в ящике лежала Кения, — все вспыхнуло, зарделось первым рассветным янтарем, и рассвет восставал, разгорался все ярче, все сильнее, и пели на ветвях зимние птицы, и сверкающее Солнце, загоревшееся за головой Иссы, над Его теменем, выкатывалось на небо, и снега на земле разгорались парчою, мерцали золотом и лалом — как драгоценна и красива была земля в ранний рассветный зимний час, как играла всеми огнями, как перебирала белой рукой жемчуга на груди и в косе, как любовно улыбалась широкому небу!
И праведники и грешники внезапно исчезли, как и не бывало их; а на небесах остался один Исса с матерью и дочерью Ксении, сидящими у Его ног. И наклонился Он к ним, и приобнял их за плечи, и поцеловал — каждую поочередно — в затылок, в лоб и в уста.
И подняли они к Нему счастливые лица, на которых еще не высохли слёзы, и сказал им Исса тихо:
— Живые вы. Живые. Знайте это. И те, кто в Преисподнюю упал, живут. И те, кто в Эдем воспарил, тоже. А вы со Мной. Я вас не покину. Никогда не покину, потому что больше жизни люблю ту, вашу родную, что больше жизни любила Меня. Она умерла вместе со Мной. Она стала мне ровней. Я не могу забрать ее к Себе, сюда, — она по крохам, по каплям растворилась среди всех живущих. Она была пророчица. Она ходила по земле и пророчила во Имя Мое. Ей никогда люди не поставят памятник; разве юродивым памятник ставят?.. Но люди будут дышать ее легкими; кричать ее глоткой; глядеть ее глазами; улыбаться ее улыбкой; сражаться ее кулаками; рожать ее животом; сказывать ее сказки; петь ее песни. Она будет, подобно муке мелкой или зерну просеянному, разбросана по всем людям; и будут варить они ее в котлах и вкушать ее плоть, не ведая, что они едят и сколь священна эта пища. Так пребудет Ксения в мире. Как вы на нее похожи, милые мои, женщины мои!.. Как Я любил ее!..
И прижались к Нему мать |Елизавета и дочь Елизавета, и заплакали, и обняли крепко Его за шею, Сына и Отца, а яркое Солнце медленно и празднично всходило над их головами, освещая виссон и шелк, красоту и морщины, радость и боль, ужас и надежду, мир и войну, грязь и чистоту.
И еще Солнце безжалостно осветило Ксению, лежащую на рынке в ящике из-под хурмы, и рыжую собаку, прижавшуюся к ней, распластавшуюся у нее на груди.
Кончился Великий Суд.
Начался новый великий день.
* * *…Мусорщик появился на рынке рано. Солнце еще только взошло. Ворота рынка в Войну не закрывались: ворам из забитых досками лабазов тащить было нечего, весь товар, скудный и жалкий, распродавался сразу, ахнуть не успеешь. Мусорщика звали Вася Чудной. Он был умен и рассудителен, глаза его небесно синели, но работать он нигде не мог — из-за небесных глаз не брали, должно быть. Он брился перочинным ножом, и щетина на щеках у него росла кустами. На штанах его заплата заплату погоняла. Башмаки, чтоб никогда никакие другие не покупать, не шить и не красть, он выточил деревянные, из цельных бревен. Вместо шарфа наматывал на шею старую газету: «Бумага лучше всего тепло сохраняет», — любил говаривать он. Вместо шапки он приспособил солдатскую каску, приклеив к ней изнутри вату. Так отлично он обиходил себя, и благостней Васи не жил никто на свете, разве что птицы.
Он исполнял в Армагеддоне роль мусорщика, и к этой роли притерпелся, вжился в нее. Он умел говорить на чужих языках, зная из каждого по три слова. Он виртуозно ругался. Он был мудр, спокоен и весел; когда особое веселье разбирало его, он танцевал на рыночной площади неуклюжий танец, высоко, под подбородок, подбрасывая ноги в тяжелых деревянных башмаках. Еда и питье его не волновали. На рынке всего было вдоволь — и нищей картошки, и гордой морковки. Ему протягивали перцы, солененькие огурчики. У баб-молочниц он исхитрялся стащить комки творога, когда они забалтывались друг с дружкой, зазевывались. Вася Чудной жил роскошно. Он не боялся Войны, пуль. Отмахивался от них, как от мух. Смеялся под дулами пушек. Мусор собирал он с любовью, так, как делал все остальное. «Все надо делать с любовью», — шептал он, вываливая из коробок очистки, бумажки, головни, объедки и оглодки в большие железные ящики, стоящие у ворот рынка; затем, помолясь, он поджигал собранный им мусор, и языки громадного костра взвивались из железного ящика до небес, а Вася пританцовывал рядом, стуча ногой об ногу, и любовался.
Нынче рано Вася пришел на рынок. Ночевал он рядом с рынком, в будке починщика обуви, когда хозяин пускал его на ночь, чтоб Вася и спал, и одновременно сторожил его барахло; долго спать мусорщик не мог — чем старше становился, тем меньше требовалось ему сна. Он боялся, что стариком спать не будет совсем. «Буду гулять между звезд», — шутил он.
Ах, Солнце!.. Так и слепит. Бьет в глаза молниями. Солнце — это чудо. Да ведь и он Чудной. Ну давай, Чудной, новый день настал; собирай ошметки да грязь в железный ящик близ рыночных ворот. А потом сожги. То-то будет костерок славный!.. Вася неустанно наклонялся, мел, собирал, сгребал, хватал крючьями рук любимый мусор. Он работал без рукавиц — они мешали ему ощущать жизнь. Ведь всю эту забавную мусорную жизнь сотворяли люди, и какими они были изобретательными, как чудесно, фигурно скусывали яблоко, оставляя огрызок, как великолепно чистили рыбу, набрасывая на снег горстями монеты серебряной чешуи! Наклон… еще наклон. Вот эту кучку подгрести поближе. А это что ж такое?.. Ах, это рассол капустный наземь слили, на снег, и теперь на снегу валяются сиротливые капустные пряди и усы… вот так, собрать их. Знатный завтрак. Подкрепись, Вася. Где наша не пропадала.
