Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
Меня всегда коробят разговоры о бывших мужьях, женах и любовниках. В этом отношении я очень чувствителен. Я, разумеется, знал, как все это непросто для Стеллы. Хотя дело было прошлое, старые раны еще не зарубцевались и болели. Она вновь и вновь растравляла их, не щадя при этом и меня.
— Ладно, Стелла, все ясно, — сказал я.
— Что тебе ясно и что «ладно»? — вспылила она. — Может, мне следует вообще об этом помалкивать?
— Нет, но не говорить же о нем беспрестанно. А ты только и делаешь это!
— Потому что я его ненавижу! Я до сих пор в долгах из-за него!
— С долгами мы рассчитаемся.
— Каким образом?
— Пока не знаю. Я посоветуюсь с Минтушьяном.
Она возражала. Категорически. Но я все-таки обсудил с ним проблему, в его офисе на Пятой авеню.
— Ну уж если ты об этом заговорил, — сказал Минтушьян, — то могу тебе сообщить, что это она к нему, прости меня, лезла. Он изменял ей, а теперь постарел и все это в прошлом."
Но она не дает житья его семье. Сейчас компанию возглавил его сын и говорит, что угрозами Стелла ничего не добьется. Никаких законных прав сна не имеет.
— Угрозами? О каких угрозах речь? Вы хотите сказать, что она до сих пор не оставляет его в покое? Но она заявила мне, что уже два года не общается с ним и в глаза его не видела.
— Ну так она тебя обманывает.
Слова его меня совершенно уничтожили. Я испытал глубокое унижение. Что делать, как себя повести? Не защищаться — недостойно, оскорбительно, а защищаться — по-своему убийственно.
— Боюсь, ей не терпится передать дело в суд, — заметил Минтушьян. — Она рвет и мечет.
И я сказал Стелле:
— Знаешь, прекрати-ка ты всю эту историю. Никакого процесса не будет и быть не должно. Тебе все известно, ты следишь за ним. Мне ты врала, и хватит. Остановись. Через неделю я опять ухожу в плавание и не желаю месяцами думать об этом. Если ты не можешь мне этого обещать, назад я не вернусь.
Она сдалась и горько заплакала, обиженная моими угрозами. Она легко краснела, щеки мгновенно вспыхивали и становились багровыми, а глаза темнели, и мне вспоминалось, как я впервые увидел ее в Акатле и какой пленительной она мне тогда показалась. У нее были мелкие черты, а лицо почти плоское, как будто в ней текла яванская или малайская кровь. Ее плач раздражал меня, одновременно доставляя непонятное удовольствие. У некоторых женщин слезы — проявление упрямства, но к Стелле это отношения не имело, рыдания являлись для нее моментом истины. Она призналась, что не должна так много говорить и думать об этом старике, и обвинять во всем только его тоже не стоит.
Итак, я отправился в плавание, значительно приободрившись, и именно тогда она подарила мне книгу по пчеловодству. Я усердно изучил ее и узнал много нового о пчелах и меде, что вряд ли мне когда-нибудь пригодится.
Конечно, ее сотрудничество с киностудией было лишь способом показать Камберленду, что и без него она может чего-то добиться. Выдающимися актерскими способностями она не обладала, но так уж у нас заведено: люди редко занимаются тем, к чему предрасположены, а действуют по обстоятельствам. Способные автомеханики поют в опере; талантливые певцы становятся архитекторами, а даровитые архитекторы — директорами школ или художниками-абстракционистами. Что угодно! Лишь бы сделать наперекор и доказать свою независимость, воплотить в жизнь дикое и бессмысленное представление, будто тебе никто на свете не нужен.
Итак, Стелла очутилась в кинокомпании дю Ниво, я же, скрепя сердце и против своего желания, занялся сомнительным, не слишком легальным бизнесом. Чем занималось, впрочем, и пол-Европы. Нелепость! Но надо сразу пояснить, что я человек, живущий надеждами, а надежды мои теперь были связаны с детьми и размеренной определенностью жизни. И, разрезая пространство в скорых поездах, молнией проносясь над Альпами в облаке пара или мчась в черном своем «ситроене» с сигарой в зубах, устремляя взгляд через полароидные стекла очков на расстилающуюся передо мной дорогу, я гораздо чаще думал о детях, чем о бизнесе и предстоящих сделках.
Не знаю, возможно, это всего лишь полоса в моей жизни, но иногда мне кажется, будто у меня и на самом деле уже есть дети и я отец.
Не так давно в Риме на виа Венето меня пыталась подцепить проститутка. Ситуация была забавная — я высокий, а пристававшая ко мне девушка маленькая, пухленькая и одета в поношенное черное траурное платье. Лицо печальное.
— Пойдем со мной, — сказала она.
Не стану лгать и отрицать желание, которое при этом почувствовал. Как и каждый мужчина на моем месте. Однако и отказаться мне не стоило большого труда. Услышав «нет», она, видимо, сильно обиделась и спросила:
— А в чем дело? Я что, не гожусь, не так хороша для тебя?
— О нет, нет, синьорина! — отвечал я. — Но я женат, у меня дети. Io ho bambini.
Такой ответ ее совершенно обезоружил. Она произнесла только:
— Простите, пожалуйста. Я не знала, что у вас дети.
Казалось, она чуть ли не до слез расстроена своей ошибкой. Конечно, мне следовало бы пожалеть ее — мол, это обман и никаких детей у меня нет. Но я понимаю истоки этого обмана. Они в картине, в которой снималась Стелла и которую я упомянул в разговоре с Фрейзером — «Les Orphelines», «Сироты». Я не раз видел этот фильм в процессе съемок, и один эпизод произвел на меня сильное впечатление еще в монтажной, душной, обитой материей комнате, пропахшей сигаретами «Голуаз» и дорогой парфюмерией. В этой сцене Стелла, научившаяся произносить итальянский текст, молит доктора-итальянца:
— Ma Maria! Ed il bambino, il bambino![212]
Но тот, не в силах ей помочь, пожимая плечами, говорит:
— Che posso fare! Che posso fare![213]
Эпизод прокручивали раз за разом, и сердце мое переполняла скорбь. Мне хотелось крикнуть Стелле: «Вот оно! Вот настоящее горе! Что в сравнении с этим все абстрактные теории и бледные тени эмоций, которые так нас занимают!»
Известно, что мы охотнее сочувствуем воображаемому, чем окружающей действительности и реальным людям. Как говорится, «что ему Гекуба!». При виде этой сцены я готов был зарыдать.
Вот почему я и вообразил, что у меня уже есть дети.
Саймон и Шарлотта, прилетев в Париж, остановились в отеле «Крийон». У меня была мысль, чтобы они захватили с собой и Маму, хотя я понимал, что любоваться Парижем она не сможет. Но так хотелось доставить ей какое-то удовольствие, сделать что-то для нее теперь, воспользовавшись случаем. Я решил взять инициативу в свои руки, ведь деньги для этого у меня были. Саймон остался очень доволен, что я стал наконец деловым человеком. Шарлотту это тоже расположило ко мне, хотя ей и хотелось бы уточнить, чем конкретно я занимаюсь. Как будто я мог ей это объяснить! Я показывал им город, водил в Серебряную башню, «Ловкий кролик», «Казино де Пари», «Роз руж» и другие злачные места и платил за все, отчего Саймон с гордостью говорил Шарлотте:
— Ну, что скажешь теперь? Мальчик оперился и стал настоящим светским человеком!
И мы со Стеллой переглядывались через столик в «Роз руж» и улыбались друг другу.
Шарлотта, эта полная, красивая, уверенно стоящая на земле, проницательная и непоколебимая в своих убеждениях тридцатилетняя женщина, дулась и хмурилась. Раньше она выплескивала свое недовольство Саймоном, отыгрываясь на мне. Теперь же, когда мое положение упрочилось и я, по-видимому, взялся за ум, могла со мной и поделиться. Мне очень хотелось узнать всю подноготную. В первую неделю я не слишком в этом преуспел, поскольку все наше время занимали экскурсии. В них мне помогал и дю Ниво, произведший на моих родных сильное впечатление — истинный аристократ и к тому же почетный гость в каждом ресторане и ночном клубе! Стелла тоже помогала мне развлекать Саймона и Шарлотту.
— Девочка первый сорт! — отозвался о ней Саймон. — Для тебя это то, что надо. С такой не расслабишься!
Он хотел сказать, что необходимость содержать столь красивую женщину стимулирует мужчину, подхлестывая его желание побольше зарабатывать.
— Непонятно только, — продолжал Саймон, — как ты можешь держать ее в этом свинарнике?
— Ну, снять квартиру возле Елисейских Полей довольно трудно. К тому же мы оба редко бываем дома. Но я подумываю о вилле в Сен-Клу, если придется здесь остаться.
— Придется? Тебе, кажется, этого не очень хочется.
— О, местожительство для меня особого значения не имеет…
Наряду с прочими местами мы посетили и выставку картин из мюнхенской пинакотеки в «Пти-Пале». Шедевры живописи были развешаны по стенам, и между ними прохаживался дю Ниво — солидный, плотный, в красной замшевой куртке и остроносых, до блеска начищенных штиблетах. Мы с Саймоном с удовольствием оглядывали одежду друг друга. Стелла и Шарлотта были в норковых накидках. На Саймоне — клетчатый двубортный пиджак, на ногах — туфли из крокодиловой кожи, а я — в пальто из верблюжьей шерсти. Словом — достойное соседство персонажам, изображенным на портретах итальянцев, и всем этим франтам и франтихам в золоте и драгоценностях.
