Хаймито Додерер - Избранное
Однако, не спеша наслаждаясь едой и питьем, он спохватился, что, наверное, давно уже перевалило за полдень, и еще раз поднял взгляд вверх, на солнце. Сидя так с запрокинутой головой, он вдруг улыбнулся: он вспомнил об отданном им распоряжении трубить на стоянке в рог с наступлением темноты. Глубокой темноты, собственно говоря, и быть не могло, потому что было полнолуние. Он как-то не заметил этого в прошлые ночи; и все же, видимо, заметил, раз знал это. Он встал, подтянул уже почти пустую сумку с овсом на седле и в задумчивости уставился поверх конской головы на зеркальную гладь озерка, застигнутый поразившей его мыслью: луна, стало быть, все время светила как бы мимо него, если он начисто ее проглядел. И тогда совсем уж странными представились ему эти дни, проведенные на стоянке.
Одинокие жучки или мошки жужжали под навесом разлапистых нижних ветвей. Ручей, сворачивавший здесь направо в ров, вспоил там обильную сочную зелень, которая сейчас от легкого прикосновения солнечного луча, пробившегося сквозь листву, вспыхнула, как изумруд, поднесенный к огню.
Сеньор Руй заботливо подтянул подпругу, сел в седло и вытащил из ножен меч с рогом дракона в рукоятке. Поскольку он отклонялся теперь в сторону от ручья, он начал время от времени отсекать мечом с деревьев по кусочку коры, чтобы пометить обратный путь к изгибу ручья и тем самым к стоянке. Но не успел он надрубить и трех десятков стволов, как лес неожиданно кончился, теперь перед ним был плоский, поросший альпийскими травами холм. Сеньор Руй отсек широкий кусок коры от дерева, стоявшего на опушке. Обнаженный белый ствол виден был издалека. Здесь ему надо будет въезжать в лес на обратном пути.
Он засунул меч в ножны. Чуть заметное движение колен — и конь сорвался с места и ровным широким галопом понесся вверх по отлогому склону к округлой вершине.
На этой залитой солнцем вершине сеньор Руй остановился. Над его головой чуть трепетал треугольный флажок, венчавший копье. Пока его взгляд блуждал по вершинам соседних холмов, от одной к другой, по этим вздымающимся и опадающим волнам, покрытым то лесом, то травой, то зубцами скал, и так вплоть до небосклона, который на самые дальние возвышения словно бросал голубоватый отсвет, — пока он обозревал этот внезапно распахнувшийся перед ним простор, ему пришла в голову еще одна мысль, его озадачившая. А именно что над его головой трепетал на древке копья треугольный флажок. При въезде в лес он забыл его спустить. Сеньор Руй только сейчас это заметил и очень удивился. Уже второй раз за сегодняшний день самые незначительные вещи будто заговаривали с ним на каком-то новом языке.
Он снова окинул взглядом уже ставший привычным ландшафт и начал спускаться вниз по другому склону холма к лесу. Тот образовывал у подножия холма впадину, наподобие узкой долины, уходившей вдаль, в том направлении, откуда приехал сеньор Руй. Заблудиться на обратном пути было никак невозможно. Лес здесь рос густой, и в нем было больше низкорослого молодняка, чем на другой стороне холма. Лиственные деревья перемежались здесь с хвойными, и меж них вспышками осеннего пламени горели рябины, свисали гроздья барбариса, а там, где на земле коричневато-зеленым ковром лежал мох, из него выглядывали огромные шляпки мухоморов. Сеньор Руй углубился в чащу, шуршали кусты, цепляясь за стремена, а потом лес поредел, деревья расступились, и он ехал теперь уже по низине, изогнутая шея коня покачивалась перед ним, над нею размеренно колыхался флажок на древке, и взгляд его снова был устремлен ввысь и терялся там в череде древесных крон, то густых и темных, то редких и светлых.
Вдруг и они расступились. Открылась лесная поляна, протянувшаяся вдоль низины.
Сеньор Руй остановил коня. Насколько хватал глаз, влажная зелень поляны усеяна была глазками безвременников, цветов осени, которая здесь снова обнаруживалась во всем. А совсем вдали, там, где, по-видимому, кончалась лесная долина, возвышалась гора, громоздились друг на друга утесы и скалистые гребни, вонзаясь в шелковистое синее небо.
Сеньор Руй дважды зажмурил и открыл глаза. Потом сощурился, чтобы вглядеться пристальней. Но в этом не было нужды. Для наметанного глаза легко уловимо было движение поверх хребта на фоне небесной лазури. Зубчатая громада медленно сползала по утесу и наконец исчезла за ним вдали, зубец за зубцом.
Сеньор Руй глубоко вздохнул. Как странника, вернувшегося домой, завораживают знакомые очертания родных холмов, так и его захватило то, что он увидел вдали над утесом. Он раскинул руки, насколько позволяли поводья и копье, и флажок резко склонился вправо. Губы испанца раскрылись, и тут случилось то, что мудро подмечено было уже сеньором Гамуретом при дворе герцогини в Монтефале: вольный рыцарь де Фаньес иногда говаривал и стихами. Но если обычно его собратья по сословию адресовали это искусство прекрасным дамам, то на сей раз предмет воспевания был совсем иной и весьма странный — чудовище, исчезающее вдали. Сеньор Руй говорил про себя и словно в полусне:
И вновь ты проползаешь, словно рок.Под сенью леса, как по дну морскому,Медлительно, безмолвно и весомо,Тщеславному мечтателю пустомуУкор досадный и урок.
Но тот, кто повстречал тебя случайно,Кто честолюбья не отравлен ядом,Прозреет вдруг и мудрым вещим взглядомПроникнет тайны леса, жизни тайныИ бездны собственного сердца…
И тут сзади послышался бодрый, звонкий голос:
Я встрече рад! Двоим нам легче спеться!Я рад, что старый рыцарский обычайЧтит доблестный сеньор. А вот и песнь!
Рыцарь быстро обернулся, но без малейшего испуга. То был шпильман. Он сидел верхом на гнедой лошади, к седлу были приторочены разукрашенный колчан и лук, и его чуть раскосые глаза весело смотрели на сеньора де Фаньеса, в то время как правой рукой он перебирал струны двухрядной лютни; вдруг звуки стали громче, и будто громом органа наполнился лес, и шпильман запел:
Как даль благотворнаСердцам опаленным!Поляны в лесу — изумрудный ковер.
Всех молний чудеснейКлинок мой! И песню, о радость,Пропой мне! О тайна лесная,Уста мне целуй, завораживай взор!
Вешние ветры, осени листья,Версты и годы, рыцаря рок!Глянь — в отдаленье замки, селеньяСпят в стороне от дорог.
Еще лилась песня и мощно звучали струны. Но певец исчез. Последняя строфа стихала, удаляясь, доносилась откуда-то с дальней опушки.
Сраженья, скитаньяИ утренней ранью призывные звукиЗвонкого рога.Как дышится в мире легко и широко!И вновь в отдаленье рощи, селеньяСпят в стороне от дорог.
Сеньору де Фаньесу почудилось, что он снова видит певца, это длилось несколько мгновений: шпильман ехал по левому краю прогалины в тени деревьев. Но теперь далекий всадник, казалось, играл уже не на лютне, а водил смычком по скрипке — ее щемяще-сладкие звуки взмыли, ликуя, ввысь и там угасли. А он сам повернулся в седле и смотрел издали на сеньора де Фаньеса. Но поскольку солнце заливало прогалину уже по-вечернему косыми лучами, а шпильман смотрел из лесного полумрака, глаз его не было видно, и рыцарю на какую-то долю секунды показалось, что на него устремлены две пустые глазницы.
Потом все стихло.
Будто какому-то скульптору-фантасту пришла в голову странная причуда поставить здесь, в лесной глуши, памятник последнему человеку, нашедшему в себе силы заглянуть в глаза живому дракону, — так недвижно сидел сеньор Руй у опушки на неподвижном коне.
Красива была эта статуя с алым копьем в руке, увенчанным флажком. Черты лица были сглажены, умиротворены и спокойны, взгляд устремлен чуть ввысь, в направлении росших на горном отроге в конце прогалины деревьев, будто взбиравшихся вверх по гребню, уступ за уступом, и, несмотря на большое отдаление, рисовавших на фоне неба четкий узор тонких ветвей. Гордой была осанка всадника, возвышавшегося на краю опушки, он сидел в седле прямо и чуть напряженно, что хорошо гармонировало с изогнутой шеей могучего коня. Тусклым серебряным светом отливала рыцарская кольчуга. В них и в самих-то по себе, в коне и всаднике, была уже некая торжественность — здесь, в этом полном безмолвии, в сиянии косых закатных лучей, протянувшихся к ним сквозь вязь древесных крон; но строгое это великолепие подчеркивалось еще и мерцанием пурпурной уздечки и поводьев, недвижно покоившихся в красивой, затянутой в перчатку руке, и золотисто-зеленым блеском низко свисавшего чепрака.
В глубоком безмолвии этих лесов, лишь изредка нарушаемом птичьим криком, тем явственней звучал, поднимаясь и ширясь, их собственный голос звучал меж древесных стволов, в разгоравшемся закатным золотом воздушном просторе над этой обрамленной деревьями поляной с фиолетовыми глазками безвременников, под громоздящимися вдали над лесом остриями утесов, отражавшими сияние упавшего на них вечернего огня. Не от плавно опускающегося листа исходил этот собственный голос лесов, не от того, что шелохнулся куст или опасливо и грациозно юркнула белка в листву; скорее это дышала и жила сама земля или слышалось, как непрестанно струится сквозь кроны небесный свет, да, может быть, еще перешептывались совсем диковинные и еле видимые крохотные существа, что уютно устроились во все удлинявшейся тени мухомора, скрестив лапки на брюшке.
