Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
А он все смотрит, и смотрит, и смотрит, что хочется спросить раздраженно: «Ну что уставился?» – но ведь не спросишь, не скажешь так – ребенок, и тогда переключаешься на его неторопливую мамашу с ватной спиной: «Когда эта корова там уже отоварится?» – и отвернешься, не выдержав, а он все смотрит, и смотрит, и смотрит…
Я думаю, если ангелы существуют (а дети, несомненно, доказывают таковое существование), они не щебечут ангельскими голосками всякую белиберду, не молотят розовыми крылышками забитый радиоволнами эфир, не сучат бесплотными пяточками по нашим бесчувственным макушкам, не строят умильные рожицы на манер тех, что на картинах великих мастеров Возрождения изображены, они – смотрят. Просто смотрят, и всё. Во всяком случае, наши русские ангелы так наверняка делают. Просто смотрят, потому что осуждать не имеют права, а возмущаться и совершать в отношении нас какие-то насильственные действия их ангельская природа не позволяет, вот и остается – смотреть…
Нет, не завидую я тому монашку, на которого смотрел так сидящий на краю больничной койки наш человек-собака, мой человек-ангел…
Лица духовные – они не то, что мы, они такие вещи острей чувствуют, вот и монашек тот всплеснул вдруг руками, закрывая лицо, и, воскликнув высоко и жалобно: «Что вы на меня так смотрите?!» – повернулся и с громким плачем выбежал из палаты.
А о. Мартирий, то есть теперь уже не о. Мартирий, а Коромыслов Сергей Николаевич как сидел, так и продолжал сидеть, и куда смотрел, туда и продолжал смотреть.
Вот что он там видел?
Что-то видел…
Ох и ругался в понедельник главный кардиолог Тяпкин, когда лежавшее на тумбочке церковное письмо прочитал, ох и ругался, называя православных священнослужителей «реликтами ушедшей эпохи», решительно не зная, что делать с этим «собакоголовым» – даже Тяпкину, напрочь лишенному малейшего эстетического чувства, бросалось в глаза сходство больного Коромыслова с собакой неведомой породы, – держать его в больнице больше было нельзя, а девать некуда.
Когда инвалидность, наконец, оформили (такие дела у нас быстро не делаются, тем более, если речь идет о первой группе), в К-ске случилось страшное несчастье – сгорел К-ский областной дом инвалидов и престарелых, куда Коромыслов был определен доживать оставшийся жизненный срок, и в нем сорок убогих и стариков заживо сгорели. Даже целый сюжет об этом прошел по ЦТ, то есть отклик какой-то был, но сорок инвалидов к-ских – не сорок мучеников севастийских, не век же их поминать, лучше забыть поскорей, да и я бы не вспомнил, если бы не вся эта история. Забыть-то забыли, этому нас учить не надо, а с несгоревшими что делать? А с вновь прибывшими, как этот с собачьей башкой? Стали бедолаг бесприютных по другим индомам распихивать и рассовывать – в близкие и далекие, и в самый что ни на есть далекий, в Городище, был определен и отправлен наш новый старый герой…
4О, Городище, город не город, село не село, ни то ни се, ни два ни полтора, ни рыба ни мясо, ни Богу свечка, ни черту кочерга, Городище, Городище окаянное!
Городище открывается нашему растерянному взгляду, как, верно, открывается ошарашенному взгляду археолога скрытая текучими тысячелетиями и лежалыми напластованиями культурных слоев стоянка первобытного, вчера еще бывшего обезьяной человека – дикого, эгоистичного, трусливого.
В Городище живут первобытные, вчера еще советские люди – дикие, эгоистичные, трусливые, сладострастно окунувшиеся в клоаку новой русской жизни с ее микроволновками, микрокредитами, мини-сериалами и эсэмэсками. Они неприглядны, лживы и безнадежны, их нельзя не только исправить, но даже приукрасить – от этого они станут еще отвратительней, как напомаженная, с павлиньим пером в заднице, голая бомжиха. Их нельзя спасти, но можно завалить вонючими кубокилометрами новейшего культурного слоя, состоящего из рваных целлофановых пакетов, использованных прокладок и презервативов, видеокассет и дисков, пустых пластиковых бутылок и прочей химической дряни – завалить и забыть до встречи с ошарашенными археологами какого-нибудь тридцать первого века.
Что и происходит.
Понимаю, неприятно вам все это читать, но как же мне неприятно это писать – невозможно, невыносимо, больно до боли в груди, до противного тошнотворного головокружения – ведь люблю я городищенских, люблю, по большому счету я и сам городищенский!
Но нет, не всегда тут безобразие творилось, не тонул пьяный милиционер в грязной луже под памятником Ленину, указывающему обломанным гипсовым пальцем путь в никуда – стоял на этом месте тринадцатиглавый красавец собор, и было вокруг радостно и чисто. Да и не Городище тогда было, а Городец, про него говорили: Городец – молодец, а нынешнее Городище сами же городищенские с совсем уж непечатным словом рифмуют.
Народу в нем жило тысяч десять, и на данное, совсем небольшое по нынешним меркам, количество жителей приходилось тридцать восемь православных храмов и монастырей, три мечети, два костела и одна синагога. То есть, я хочу сказать, духовные запросы городецких были необычайно высоки и никаких межнациональных, межконфессиональных тем более конфликтов не существовало, потому что все конфликты от недостатка, а не от избытка, не материального только, но духовного в первую очередь.
Жили-поживали, себя уважали и соседей не забывали, когда работали – не перекуривали каждый час, а когда отдыхали – пили не водку, а иван-чай с калачами. Собирали иван-чай в окрестных лесах и сушили по особому рецепту, ну и калачи размером с тележное колесо сами пекли. Но не иван-чаем был известен Городец, а своими Иванами, не калачами знаменит, а силачами. То ли близость непролазных муромских лесов, то ли мистическое влияние былинного Илюшеньки сказывались, но были мужики городецкие такие здоровые, что просто ужас и, как сами признавали, «натворили бы делов, если бы не наши бабы». Да, женщины городецкие были если не сильней, то уж не слабей точно, а так как в общем народонаселении женская половина численно преобладала, то и совокупная сила за ними в Городце оставалась. Вот встретились на дороге он и она: он ей слово, она ему два, он ей в бровь, она ему в глаз, он лежит, она стоит, улыбается. Сережку в ухе поправит и дальше торопится – ее подружки березку наряжать ждут. Но это как пример, а вообще-то, мирно жили городецкие мужики, бабы, парни и девки: чего делить, если всего вдоволь и для души, и для тела, а вышеописанные сцены случались лишь на фоне любовных недоразумений – без них тоже нельзя, без них человек не человек.
Люблю рассматривать старинные фотографии городчан! Что за люди были! Все силачи, красавцы, и все улыбаются. А если не улыбается кто – под объективом непонятного треногого зверя напрягся, – все равно глазами смеется: радость проживаемой в Городце жизни так и прет из него! Ох, братцы, и сила! Я даже представить себе не могу, что было бы, если бы сила та в правильном направлении применилась, в какой стране мы жили бы сейчас, каким был бы вокруг нас мир, а главное – какими были бы мы сами, эх…
Когда холодным слякотным ноябрем семнадцатого года пришли в Городец большевики, к ним отнеслись, как ко всем пришлым, с приветливым любопытством, к тому же думали, большевики значит большие, сильные, добрые, а оказались мелкие, сопливые, к тому же гусей воруют. Ну, гусей-то не жалко, от них вся Река белая, а вот когда те же сопливые большевики расстреляли десяток городчан – ни за что, а так, для острастки, в интересах установления нового порядка, озадачились и возмутились…
Ох, и летели большевики из Городца – только пятки сверкали и целый год сопливого носа туда не казали. Целый год! Нет, пару раз пытались сунуться, но у городецких на каждой колокольне по пулемету стояло, а их, колоколен, как мы помним, было тридцать восемь. Попы, монахи особенно, новую безбожную власть люто ненавидели, всех призывали стоять до последнего, и первые до последнего стояли. И жили привычной жизнью улыбчивые мои городчане почти целый год, правда, думаю, улыбались уже меньше…
А руководила, управляла, заправляла, направляла, правила всем городецким миром простая русская женщина Марья Михайловна, хотя не совсем простая – генеральская дочь, как я ее называю, городецкая Жанна д'Арк, только внешне совсем другая: круглолицая, крутобедрая, груди – ах, кулачищи – ух, если суждено мне еще один роман написать, то будет он о ней, голубушке.
Понимала все, говорила с грустью в узком кругу: «Хоть сколько еще как люди поживем…»
Осенью восемнадцатого года обступили большевики с трех сторон Городец (четвертая сторона – Река) и трое суток его из пушек обстреливали, а на четвертые вошли под красными знаменами победителей. По свидетельству очевидцев, было среди них много нерусских – латыши, евреи, китайцы даже, а командовала ими женщина, как выяснилось потом, сестра Марьи Михайловны, то ли единокровная, то ли единоутробная, а может быть, даже и родная. Совсем юная ушла она со скандалом из дому, пообещав вернуться.
