Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
Кивнув, как старым знакомым, двум полицейским из охраны, Владек пересек тщательно подстриженный газон перед парадным входом в дипломатическую миссию Рейха. Мелкий белый гравий, которым была усыпана аллея, хрустел под не знающими износу подошвами его испанских ботинок военного образца. Впрочем, их нынешняя — вторая — молодость была, по всей вероятности, и последней. На миг остановившись, Владек с любопытством взглянул на флагшток с приспущенным наполовину в знак национального траура знаменем. Знамя не развевалось, а лишь слегка колыхалось под ленивым ветерком, и свастики не было видно, словно в знак скорби она пряталась в тяжелых складках. По обе стороны выступающего вперед парадного входа с колоннадой с крыши свешивались длинные черные полотнища — будто облизывающие фасад черные языки. Этот дизайн соответствовал инструкциям самого фюрера: мир должен был предаться всеобщей скорби по героям Сталинграда, павшим в титанической битве против большевизма. Красная Армия уничтожила сорок восемь немецких дивизий и три бригады, взяла в плен весь штаб Шестой армии вермахта во главе с фельдмаршалом Паулюсом — неудивительно, что столь тяжкий удар погрузил нацию в траур. Траур трауром, а гордость гордостью — вот так, не склонившись перед врагом, погибали и викинги. Что касается румынских, венгерских и итальянских дивизий, перемолотых в заволжских степях, о них скорбеть было некому. Во всяком случае, не в Германии: Гитлер во всеуслышание объявил их трусами и предателями.
Подождав, чтобы Владек вошел в здание, один из охранников лениво побрел к полосатой полицейской будке и позвонил кому-то по телефону.
Молодой человек и раньше бывал в немецком дипломатическом представительстве: он уже делал интервью с бароном фон Дамбахом, которое устроила ему Хильда. Дедуля ему, кстати, понравился тем, что щедро угощал французским коньяком, и вообще. Он тоже пришелся по душе барону: веселым, непосредственным нравом и тем, что избегал во время их беседы деликатных тем, словно догадываясь об особом, весьма отличавшимся от официального, мнении посла по определенным аспектам нынешней войны. К тому же, Жан-Лу Венсан говорил на академическом немецком, хотя и с несколько твердым баварским акцентом — не то, что большинство уроженцев немецких кантонов Швейцарии с их ужасным, невразумительным диалектом. Как-то раз Хильда представила его и Гертруде фон Дамбах, с которой они случайно столкнулись в приемной резиденции. Баронесса была в расстроенных чувствах, с красными, заплаканными глазами: она только что вернулась из порта, где провожала в Бомбей своего старого друга лорда Уошборна.
Но сегодня его превосходительство Оттомар фон Дамбах был весьма не в духе, так что, хотя ранее дал свое согласие на интервью, попросил своего секретаря, фройляйн Браун, принять посетителя, предложить ему кофе, чаю или чего она сама найдет нужным предложить, и попросить его заглянуть в другой раз: национальный траур, вы же понимаете… Впрочем, учить фройляйн Браун смысла не было; она прекрасно умела выручать своего босса в неловких ситуациях…
Барон закурил сигару, но после первой же затяжки с отвращением, даже сердито, загасил ее в пепельнице. Курить не хотелось. Да что там курить — жить не хотелось. Он попытался прочитать ежедневно составлявшийся его секретаршей обзор присланной из Берлина почты, но раздраженно захлопнул папку. День начинался отвратительно. Его бесили эти знамена из черного китайского крепа, мотавшиеся перед окнами его кабинета, назойливо напоминая, что сегодня он обязан предаваться глубокой — и гордой, обязательно гордой! — скорби. Но барона мучил геморрой, и он совершенно не чувствовал себя викингом или, не приведи господь, несокрушимым потомком гордых кельтов.
В действительности фон Дамбах был усталым, стареющим дипломатом, так что скорбь его была неподдельна. Но она не имела ничего общего с официальным поводом. Усталый барон прекрасно понимал, что сам он принадлежит давно ушедшему — от усталости — времени, которое кануло в темные густые воды Леты и унесло с собой воспоминания о Вердене, о национальном унижении в Компьене, о самой Веймарской республике. Но, какие бы политические ошибки и грехи тогда ни совершались, в те времена порядочность и человечность еще не были окончательно утрачены. Хм, а что если он заблуждается, причем намеренно? Что если Германия всегда была одна и та же, неизменная и неизменяемая? Возможно. Душа барона, однако, жаждала одного: чтобы лично его оставили в покое, а что касается Германии, то те, прежние ценности и заблуждения… кому они мешали? Что мог предложить взамен Гитлер, кроме своих маниакальных, гибельных идей о мировом господстве? В любом случае в его, фон Дамбаха, время коллективный разум не был так замутнен, коллективный мозг Фатерланда не разъедала раковая опухоль нацизма. А теперь Германия была обречена, обречена, обречена! Места для сомнений не оставалось. Пусть гитлеровский рейх все еще не теряет исконных территорий (Сталинград, в конце концов, это далекая чужбина), но нечто куда более важное неудержимо убывает: территория надежды. Сжимается, как шагреневая кожа… А что же национальные идеалы? О, они-то на верном пути к крушению. Их втаптывают в непроходимую грязь военных дорог, их пускают по ветру. Как скорпион, попавший в безвыходное положение, Германия сама наносит себе смертельный удар жалом. Но с Германией все же не будет покончено — в отличие от нас.
Барон отошел к панорамному — так называемому французскому — окну, начинавшемуся почти от пола, отсутствующим взглядом уставился на тщательно подстриженный газон. Словно напоминая, что время печалиться, траурное полотнище, перекрученное порывом ветра, на секунду перекрыло ему всякую видимость. Что ж, он и печалился.
…Задрав ноги на стол, Дитер покуривал и слушал радио. Сегодня, в день траура, немецкая радостанция безостановочно транслировала музыку Вагнера — ни тебе реклам ресторанов и других увеселительных заведений, ни тебе бодрых, сентиментальных рассказов о Германии. В последнее время оттуда, из Германии, шанхайский аэропорт ежедневно принимал один перегруженный пассажирами «юнкерс» за другим.
Радиорубка резиденции находилась под самой крышей, за железной дверью с надписью «Вход строго воспрещен». Ее изолированность от мира и от незваных посетителей дарила Дитеру редкое ощущение полной безопасности. Утром он доставил посла из дому на работу, и теперь мог сибаритствовать до самого обеда.
Дитер был не просто шофером, а личным шофером барона Оттомара фон Дамбаха. Поскольку в рейхе действовал режим строжайшей экономии, на него были возложены также обязанности радиста. Необременительные, надо сказать, обязанности, если иметь в виду сколь редки были сеансы связи барона с Берлином или с посольством в Токио. Риск радиоперехвата американцами, англичанами или русскими, чья агентура наводняла Дальний Восток, заставлял сводить шифрованные контакты в эфире к минимуму.
До педантизма старательный и добросовестный, Дитер никогда не позволял себе панибратства по отношению к послу или его супруге: он совершенно точно знал свое место, свои обязанности и границы допустимой близости с вышестоящими. Чуть свободнее он вел себя по отношению к фройляйн Хильде Браун, секретарю посла, да и то потому лишь, что на служебной лестнице этого дипломатического представительства Германии, заброшенного к черту на рога — в Китай! — она занимала более или менее ту же ступеньку, что и он.
Сталинградская катастрофа серьезно травмировала Дитера, ведь он искренне гордился героизмом и сверхчеловеческим стоицизмом германского воина. Даже стальные гусеницы танков не выдерживали ужасных русских морозов, а плохо обмундированные и непривычные к собачьему холоду солдаты вермахта доблестно выстояли в этой обреченной на поражение битве. Война, однако, застала Дитера на такой должности, которая освободила его от чести и обязанности лично принять участие в этом героическом испытании, за что он, надо сказать, благодарил судьбу. Разумеется, водить автомобиль по грязным и хаотическим, забитым толпой, бесчисленными рикшами и велосипедистами улицам Шанхая — дело весьма утомительное, но разве это идет хоть в какое-то сравнение с холодным и голодным существованием среди бескрайних снежных просторов России, да еще под огнем противника?!
Когда полицейский, охранявший вход в миссию, позвонил ему, как и договаривались, чтобы сообщить о приходе швейцарца, Дитер тут же снял ноги со стола, дабы приступить к выполнению еще одной лежавшей на нем обязанности, о которой, кстати, не имел представления даже сам господин барон. Шофер-радист, кроме всего прочего, надзирал за тем, какие контакты поддерживают служащие посольства. Его сугубого внимания удостаивались не принадлежавшие к германской нации знакомцы дипломатов. Что ж, коли этого требовала безопасность рейха… Впрочем, швейцарского журналиста Жана-Лу Венсана он ни в чем конкретно не подозревал: просто его близкие отношения с фройляйн Браун не были тайной. Что не запрещалось, но и не поощрялось, поскольку секретарь посла часто принимала участие в конфиденциальных переговорах, получая таким образом доступ к секретной информации. У Дитера не было оснований подозревать в чем-либо и саму фройляйн Браун: иметь кавалера дело естественное, если он, конечно, не еврей. К тому же, молодой журналист был приятным собеседником, веселым и непосредственным парнем. Он сразу перешел с Дитером на «ты» и считал его старым знакомым с того самого, теперь уже далекого дня, когда господин барон послал его подобрать с тротуара перед полицейским участком свою попавшую в переплет секретаршу.
