Добрица Чосич - Время смерти

— Спасибо вам, Савва. Ложитесь. Я до утра не засну. — Он ощупывал очки, вытирал вспотевший лоб.

На жестяной тарелке лежали кусок жареного мяса, головка лука и ломоть черного хлеба; Иван присел на треногую табуретку возле огня, принялся за еду. Савва Марич улегся на его место, на сено, которое он принес.

Иван не помнил уже, когда в последний раз ел мясо, жевал с трудом: во сне мамина рука сняла с него очки. Что означает этот сон? С неба — мамина рука. Пальцы Милены. Откуда этот ожог у Иванки? Да, мамина рука сняла с него очки. Он перестал жевать, ощупывал очки, дужки. Может, привязать их бечевкой к ушам? Нет, проволокой. Где ее тут найдешь? Савва наверняка знает, как лучше прикрепить очки к ушам, к голове, чтобы их ничто не могло сбросить. Во сне они порхали как бабочки, как птицы, обожженные солнцем.

Обеими руками держал он дужки очков и смотрел в огонь: все тело, все мускулы, все кости полны одним, одно чувствуют, одно предвещают.

Тола Дачич переступил порог и среди десятка спавших возле очага солдат увидел Алексу: окаменел старик да так и остался стоять в распахнутой двери. И тут он самый большой, его парень. Только исхудал очень, бедняга. Слезы подступили у Толы к глазам. А тот кто, в таких, господи помилуй, гляделках, пишет что-то в книжечку на коленках? Он разглядел чин, тихо поздоровался, чтоб не разбудить солдат:

— Помогай бог, господин унтер-офицер!

— Здравствуй. Помоги тебе бог, старик!

— Меня зовут Тола Дачич, из Прерова я. Отец я Алексы, — произнес чуть погромче, не сводя глаз с сына. Да вроде и не очень он исхудал, не как другие, бедняги.

— Ты отец Алексы? Ты, старый, в самом деле из Прерова?

— Точно говорю и не стыжусь этого.

— Ты знаешь Катичей? Ачима? Это мой дед. Меня зовут Иван Катич.

— Ты сын Вукашина? И начальник у Алексы?

— Да, я сын Вукашина Катича. И взводный у Алексы.

Тола разглядывал его. Никогда не видывал он таких очков: сквозь стекла глаз не видать. Слепой, а начальником у Алексы! И такой скрученный, худющий, безусый, ветер унести может, а тоже — командует людьми, человеками. Алексой. Эх, господи, неудачник ты вечный, сынок мой, упрямец несчастный, кого оседлают, до самой смерти перемены не будет. Неужто так надобно, чтобы и на войне Катичи поверх нас, Дачичей, были? Тола вошел в дом, снял котомку.

— Господь, Катич, всемогущ, но война, я бы сказал, посильнее. Почему так устроилось, что в этих хлябях именно ты, внук Ачима, стал начальником над моим Алексой и я сейчас вас обоих радуюсь видеть? Вас, Катичей, и нас, Дачичей, одни нивы питают, соседи мы и в жизни, и на кладбище. Очень я радуюсь, очень, парень, что ты у Алексы начальником.

— Вот тебе табуретка, садись, старый. Что дед мой поделывает?

— Я на землю присяду. А ты сиди, где сидел. Так уж заведено во веки веков. Нет, нет, не проси. Я на земле сидеть люблю. А твой дед Ачим здоров. Очень об Адаме тревожится. О внуке беспокоится. — Он умолк и посмотрел на Алексу: все на боку лежат, он один раскинулся, на улице его храп слыхать. Похудел, похудел, балагур. Только усы гуще стали, борода наружу щетиной вышла, как стерня. В кого у него такая борода, черт его побери?! На ногах швабские башмаки, видать, ноги оберегает. У кого на войне здоровые ноги, у того и жизнь. Неладно только, что с покойника обужу снял. Поскорей бы сбросить надо. И шинель германская. Слава богу, что шапка наша, и куртка, и штаны наши. Не видать ни медали, ни звездочек. Четыре месяца за державу бьется, а еще и капралом не стал. Ну да коли ее в мире нету, откуда ж на войне справедливости взяться. Хоть живой остался. Лучше живой свинарь, чем мертвый капитан.

— Разбуди сына, старый. Приятней ему будет, если ты его разбудишь, а не я.

— Пускай, пускай еще малость поспит. — Он не сводил с сына глаз: в Прерове уже полно девок на выданье, каждый третий дом остался без наследника. Никакой злой закон, никакая преровская несправедливость не заставят после войны Алексу быть слугой и поденщиком у Джордже. Что это такое тебе страшное во сне привиделось, сынок? Не иначе гонят тебя, злодеи. Окружают, мучители. Вон как жилы на лбу надулись. Пот выступил. Стонет, бедняга. Если во сне ему так, каково ж наяву? Тола встал и, переступив через двух спящих солдат, положил руку на грудь сына.

— Сынок, Алекса, — шепнул. — Просыпайся, сынок.

Иван Катич торопливо вскочил.

— Когда досыта наговоритесь, я вернусь, и ты мне о деде расскажешь, — пробормотал и вышел.

Тола сильнее принялся теребить Алексу, тянул за куртку.

Тот, заморгав, перевернулся на бок.

— Алекса, три недели, сынок, ищу тебя. Принес я тебе перемену белья, носки, для брюха кое-чего.

— Ишь где ты меня разыскал, — проворчал Алекса, не открывая глаз.

— Бог так велел.

— Генерал Мишич велел. Он у нас за бога. 

— И верно, человек он. Нет ему равных. Скоро Сербии хорошо будет, сказал он мне перед спуском с Сувобора.

— Генерал Мишич тебе сказал? — Алекса жмурился, не сразу открывая глаза.

— Что ж такого! Мне он и сказал, Алекса. Три раза мы с ним разговаривали. По-человечески. Будто соседи или братья двоюродные.

— Услышат тебя ребята, надо мною потом до конца войны будут потешаться.

— Вставай-ка ты, потолкуем, а то и пожуешь малость, подзаправишься.

Алекса не спешил встать, нежился.

— Ух ты какой, — крякнул с досады Тола. От самой колыбели дикий, когда просыпается. Такой разлом на земле стоит, пол-Сербии пропадает, а у него норов без перемен.

Он сел на треногую табуретку, где перед тем сидел Иван Катич.

Алекса потянулся, протирая глаза, приподнялся на локтях.

— Живы те, кто на войну не ушел?

— Живы все и здоровы. Только об вас больно тревожимся. Поздороваемся, сынок, господь твой злонравный! Горемычина ты моя! — Голос у старика дрогнул, когда протягивал сыну руку.

Алекса вставал не спеша, угрюмо поздоровался с отцом, сел рядом, вытянул к огню ладони. Тола сунул ему две пачки табаку, начал вытаскивать из котомки белье, носки, сало, пирог.

— Скажи мне поначалу, Алекса, когда ты последний раз видел братьев? Или что слыхал о них?

— Блажа был жив до Молитав, на Малом Сувоборе. Потом, говорили мне, его батальон сильно потрепали на каких-то Анафемах. О Милое с самой Пецки ничего не слыхал. А теперь ты мне рассказывай, кто погиб из преровских.

Алекса разламывал пирог. Пытаясь скрыть слезы, Тола совал ему баклажку с ракией.

Накинув шинель, генерал Мишич стоял у окна, наблюдая за дорогой, по которой тянулись воловьи упряжки со снарядами. Звенели стекла в рамах, дом сотрясался от тяжкого груза, фонари перед зданием штаба освещали дорогу: в круг света медленно, со скрипом въезжали подводы, сопровождаемые обозниками в надвинутых на лоб шапках; проходя мимо штаба армии, погонщики во все горло кричали на животных, поминая их предков, размахивали палками, однако не опускали их на тощих, едва волочивших ноги одров.

Генералу Мишичу хотелось распахнуть окошко и крикнуть этим людям, что никогда прежде по дорогам Сербии не перевозился более драгоценный, чем сейчас, груз; хотелось сказать, что во всю жизнь не будут у них оси и ступицы телег громче скрипеть, чем скрипят этой ночью на пути от Крагуеваца к Сувобору; хотелось сказать им, что пот волов и их собственная усталость никогда не будут столь достойны самой высокой награды, чем сегодня ночью под Сувобором. Не ожидай он приезда командиров дивизий, остановил бы их, угостил ракией, пожелал бы счастливо добраться до орудий, попросил бы и песню затянуть, чтоб весь народ и вся армия услыхали: прибывают снаряды!

Драгутин строгим шепотом указывал солдатам, где и как расставить столы и стулья. Эта суета, лишние движения, многословие, ненужные усилия напомнили Мишичу подготовку в больших семействах к домашним торжествам или к похоронам. Но ему не хотелось вмешиваться даже взглядом. Вроде бы старались делать потише, а получалось шума больше, может, хотели, чтоб он наконец обратил внимание. И он повернулся к ним:

— Спасибо вам, воины!

Четверо солдат, словно испугавшись, встали по стойке «смирно», резкими движениями рук отдавая ему честь, со строгим выражением лиц. С ними, солдатами, ему всегда было приятнее и легче разделять радость.

— Снаряды подвозят, слышите?

— Слышим. Слышим, господин генерал. Земля гудит. Теперь все в наших и божьих руках!

Каждый произнес по одной фразе. Драгутин стоял молча, посвободнее, чуть повернувшись к печурке.

— Верите вы, что пора двигаться к Валеву и Шабацу?

— Как не верить? Все об этом думаем, господин генерал. Армия ждет вашего приказа. Не поддадимся, командующий!

И опять отвечали четверо, а Драгутин отчего-то хмурился.

— Надейтесь. Скоро мы наверх полезем. — Он простился с ними и смотрел, как они неторопливо выходили. Дверь не успела закрыться: вошел полковник Хаджич.