Добрица Чосич - Время смерти

Тяжело и грустно вздыхали коровы, почесывая рога о дерево. В темноте мерцали большие коровьи глаза. Терпкий запах навоза щипал ноздри.

Кто знает, может, Драгана уже прикончили. Попытался германец на него забраться, свалился раз-другой, а солдаты кругом животы надрывали, один не выдержал сраму и пустил коню в голову пулю. Надо было б его еще поискать. И идти к Валеву, Мионице, к Лигу, там штабы дивизий. Драгана не станут держать на фронте да на Сувоборе. Если не прикончили за непокорность там же в дубовом лесу. А может, он убежал при первом же залпе, когда неприятель под прикрытием тумана вышел в спину эскадрону? Умчался в лощину. Или на гору. Если так, должен был бы найтись!

Два дня и три ночи шнырял Адам вокруг неприятельского обоза и штабов, переодевшись в мундир, снятый с убитого вражеского солдата. Его гоняли как бешеного пса по огромному пустынному загону, куда он забрался, наблюдая за передвижениями неприятельской армии. Сунул он голову черту в пасть, а разве мог он поступить иначе? Если б не застиг он этого Станко-личанина, в самый раз как тот большую нужду справлял, и если б не сумел он по-человечески сговориться со Степаном, хорватом, унтер-офицером, как уйти им на сербскую сторону, то схватили б его как сербского шпиона и не сносить ему головы. И если б Степан не сказал чего-то там по-швабски, когда они напоролись в овраге на солдат, которые, как с ледащей скотиной, расправлялись с пленными обозниками, оробей Степан тогда, висеть бы Адаму сейчас на первом дереве. И не дождался б он этой позорной благодарности перед строем эскадрона «за про явленную храбрость и находчивость», а мне такая храбрость, сам понимаешь… «Сумел бежать из плена и привести с собою еще двух братьев славян». Позорная, обидная похвала. На войне ничего нет легче, чем соврать да обмануть. И не был он в плену у швабов, и нет никакой его заслуги в том, что «два брата славянина», как выразился командир эскадрона, перебежали на сторону сербов. Голодные были люди, темно в глазах у них стало, пропала охота мотаться по горам и сугробам за Франца Иосифа и венских гологузов, обрадовались первой возможности сдаться какому-то несчастному сербу, искавшему своего коня. Мать ее, эту свободу, это отечество, эту разэтакую войну!..

И Адам натянул на голову попону. Утопал во тьме, корчился, стуча зубами от холода.

— Адам, дядька тебя там ищет, — тормошил его Урош Бабович.

— Какой еще дядька! Нет у меня никаких дядьев, катись они все!..

— Адам, сынок! Это я, Тола… Что ты в стойло-то забрался, господь с тобою!

В самом деле Тола. Но Адам не вылезал, не хотел вылезать, досадуя за то, что отыскали его преровцы, и не кто-нибудь, а Тола Дачич, да еще застал в таком виде, что теперь в Прерове будут смеяться, может и Наталия посмеяться; Джордже — тот испугается, Ачим разозлится, узнав, в кого он превратился, а тут еще придется рассказывать о Драгане, слушать байки да всякую ересь, нет, не пойдет.

— Вставай, Адам, дай на тебя глянуть!

Парень сбросил попону, приподнялся.

— Чего ревешь?

— Если б мог, сынок, я б запел.

Урош Бабович вышел из хлева.

— Знаешь ты, не люблю я сырость. — Адам сел, стал прикуривать сигарету. Только Толы Дачича ему сегодня не хватало.

— На тебе бумажки и табачку. Лучше сверни, а сигареты прибереги.

Адам машинально взял табак, сунул в карман шинели.

— Ты чего тут вертишься? Слыхал я, Алекса и Блажа твои были живы два дня назад. С тех пор большого огня не было. А мы удираем, как видишь.

— Не удираете вы, сынок. Генерал Мишич не бегает. Через день-другой опять полезете на Сувобор, а там и к Дрине пойдете. Мне генерал Мишич лично гарантию давал: шваб в Сербии рождества не встретит.

— Брось ты мне генералом Мишичем мозги трепать. Расскажи лучше, что в Прерове?

— Мы с Джордже до Валева вместе были. Тебя искали по лазаретам. И моих ребят. А когда враг подошел к Валеву, подались на Лиг. Оттуда Джордже домой отправился, а я не захотел. Что мне делать в пустом Прерове? Тут мои сыновья, тут все мое.

Они умолкли.

— Как Наталия? — не выдержал Адам.

— Читает бабам солдатские письма. И целыми днями вам пишет.

И опять умолкли.

— Не видали вы ее, когда уезжали?

— Как не видать! Привет тебе послала. Все бабы тебе привет слали.

— Не ври, не могу я этого слышать. Драгана я потерял. — Он встал, передернулся как от озноба, на глаза навернулись слезы.

— Что поделаешь, Адам. Время такое. Сейчас короны теряют да государства. И люди остаются без чести и без нажитого добра. Без могилы да без креста. Исхитрись, побереги себя. — Он положил руку Адаму на плечо.

Тот увернулся.

— Не беспокойся ты о моей голове. Лучше окажи мне услугу. Если сразу пойдешь в Прерово, передай отцу, чтоб где хочет купил мне хорошего коня. Лучшего во всей округе, и чтоб сразу сюда пригнал. Не могу я воевать на кляче. Негоже мне на гнилой кобыле сидеть. Сделай это для меня. — Парень посмотрел в полные слез глаза Толы. Может, он в самом деле ему отец, как шептались в Прерове? Разве из-за хозяйского сына и соседа плакать станешь? И Адам раскаялся, что попросил Толу. Деревенского пустобреха, мелкого жулика, таскавшего тыквы и фасоль, летом слонявшегося возле мельниц, а зимой вокруг котлов с горячей ракией.

— Сделаю для тебя все. Сперва только хочу Алексу и Блажу повидать. Они где-то тут, в пехоте, возле Леушичей и Браича.

— Ступай, разыщи их. А доберешься в Прерово, передай отцу, что я сказал. И привет всем, кто меня вспомнил.

Он протянул ему руку, прощаясь. У Толы опять показались на глазах слезы. Адам влез обратно в ясли и с головой накрылся попоной.

С неба протянулась к нему рука белая рука с неба нежная мамина рука с пальцами Милены ожогом Иванки на тыльной стороне ладони почему ты сынок опять спишь в очках разобьешь стекла порежешь глаза Иван самая чудесная рука на свете протянулась сквозь облако мамины пальцы гладят его по лбу перед сном поцеловал бы их не может приподнять голову отяжелела голова не может мама мама рука протянувшаяся с потолка снимает с него очки уронила их застонала погасла он зарыдал очки стоят перед ним в воздухе свободно он подпрыгнул чтоб их достать очки взмыли к облаку опустились прыгают порхают он догоняет их по школьному двору незнакомой пустыне ноги на берегу Савы погружаются в песок по колено в снег по пояс очки наверху стекла маленькие солнца ослепляют он прыгает машет руками чтоб их достать слышит их полет не видит их откуда-то доносится:

— Проснитесь, господин взводный. Проснитесь. Ничего нет опаснее сна.

Иван Катич уже понимает: его будит Савва Марич — и, прежде чем открыть глаза, ощупывает внутренний карман: очки на месте! Его обдало холодным потом: это запасные, те, которые отец дал ему в Крагуеваце при расставании. Последняя пара. Под какой-то безымянной вершиной ночью, когда они отступали, он прыгал через ручей, ветка зацепила очки, и он не сумел их найти. Это было самое ужасное с тех пор, как он на фронте.

— Вы стонали во сне. Что вам снилось, господин взводный?

Он открыл глаза, приподнялся, надел очки: вокруг большого костра спали солдаты.

— Что-то страшное снилось. Очки у меня потерялись, — прохрипел. — Который час, Савва?

— Скоро полночь.

— Я проспал пятнадцать часов! Какие поступили распоряжения?

— Отдыхать, подкрепляться, истреблять вшей. Я вам тут ужин оставил. Вы продрогли, идите ближе к огню. Вот поешьте, а я прилягу на ваше место.

— Спасибо вам, Савва. Ложитесь. Я до утра не засну. — Он ощупывал очки, вытирал вспотевший лоб.

На жестяной тарелке лежали кусок жареного мяса, головка лука и ломоть черного хлеба; Иван присел на треногую табуретку возле огня, принялся за еду. Савва Марич улегся на его место, на сено, которое он принес.

Иван не помнил уже, когда в последний раз ел мясо, жевал с трудом: во сне мамина рука сняла с него очки. Что означает этот сон? С неба — мамина рука. Пальцы Милены. Откуда этот ожог у Иванки? Да, мамина рука сняла с него очки. Он перестал жевать, ощупывал очки, дужки. Может, привязать их бечевкой к ушам? Нет, проволокой. Где ее тут найдешь? Савва наверняка знает, как лучше прикрепить очки к ушам, к голове, чтобы их ничто не могло сбросить. Во сне они порхали как бабочки, как птицы, обожженные солнцем.

Обеими руками держал он дужки очков и смотрел в огонь: все тело, все мускулы, все кости полны одним, одно чувствуют, одно предвещают.

Тола Дачич переступил порог и среди десятка спавших возле очага солдат увидел Алексу: окаменел старик да так и остался стоять в распахнутой двери. И тут он самый большой, его парень. Только исхудал очень, бедняга. Слезы подступили у Толы к глазам. А тот кто, в таких, господи помилуй, гляделках, пишет что-то в книжечку на коленках? Он разглядел чин, тихо поздоровался, чтоб не разбудить солдат: