Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
- Господи! – тихо воскликнула Лида. – Да я всей душой!
Комиссар прав – лучшего варианта для детей не придумать. Владимир и сам совсем недавно мечтал о нём. И самому, напоминая, кто они и как появились, рядом быть ни к чему. Старички добры, и не следует эгоистично использовать бескорыстную доброту. Но сразу согласиться на очевидное предложение как-то неудобно, могут подумать, что он спешит избавиться от обузы.
- Поживём – увидим, - пробормотал неопределённо, не показывая глаз.
- Вот и прекрасно, - заключил настоящий, достойный отец детей, - время всё расставит по своим местам, ты прав.
- Лидия Николаевна, что делать-то? – поднялась со стула противница кухни, подходя к новоиспечённой матери.
Та тихо плакала, не в силах сдержать радостных слёз.
- Сначала мы с тобой накормим и уложим спать ребятишек, - еле выговорила она. – Если бы ты знала, какая я счастливая! – и, не сдержавшись, поцеловала девушку в щёку, а та, смягчаясь, улыбнулась неприхотливому женскому счастью.
Поднялся и Фёдор.
- Надо бы по русскому обычаю отметить знаменательное событие. Как предложение?
- Организуй, - разрешил Сергей Иванович.
- Я смотаюсь, - обрадовался Шнырь, чувствующий себя неприкаянно в непривычной сдерживающей обстановке домашнего уюта.
- Не лезь поперёд батьки, - отрезал организатор, - я сам. Ты принесёшь не то, что надо, а у нас дамы, - взял лишние стулья и ушёл собираться, а за ним и Шнырь, надеясь составить компанию.
Четвёрка взрослых затихла: женщины возились за кухонным столиком, а мужчины наблюдали за детьми, продолжающими игру с яблоками.
За всё время не было сказано ни слова о Сашке, словно и Владимир, и Сергей Иванович уговорились не бередить ещё одну рану, откладывая консилиум на потом, когда останутся вдвоём.
- Пойду, вымоюсь хорошенько после поездки, - поднялся Владимир. – Петька, поможешь? – предложил развлечение отвергнутому Немчиным парню.
Окончательно стемнело. На небе высветились первые немигающие бледные звёзды, ночь обещала быть прохладной и ясной. Он разделся до пояса, набрал ведро холодной колодезной воды, вылил в таз, отнёс на лавку поодаль, где обычно взбадривал себя утром и вечером, вымыл с обильным мылом лицо, шею, руки, сполоснулся, покрякивая и разогреваясь, потом принёс ещё ведро воды, попросил ёжащегося от чужой процедуры парня:
- Слей, - и наклонился, подставив покрытую пупырышками спину.
Когда перехватило дыхание, а следом от тела к голове поднялась волна жара и бодрости, понял, что окончательно пришёл в себя, и может быть, всё и на самом деле будет хорошо. Не вытираясь, надел нательную рубаху, гимнастёрку, расчесал мокрые волосы, облегчённо вздохнул, улыбнулся посеревшему от холода Петьке и спросил:
- Трудно было?
- Не, - соврал тот искренне, - пацанята молотки, не рюмили.
- Расскажи всё, - попросил Владимир, присаживаясь на лавку.
Шнырь потоптался, пока нашёл устойчивое положение у колодезного ворота, закурил. Рассказчиком он был никудышным. Из всех частей речи он признавал существительные да глаголы, сдабривая их вспомогательными частицами. Воровской сленг приходилось переводить и додумывать, что там случилось в Оренбурге.
- Ну, прикатил в Оренбург. На вокзале надыбал шпану. Сказали про улицу Шатровой и детдом. Холодно, солнце садилось в степь. Хозяйка накричала, чтоб все сдохли, как поселенка от тифа. Посидел, покурил. Пацанят стало жалко. Знаю я эти детприёмники. Нашёл детдом. Деревянный забор с колючкой поверху и длинные бараки. Походил вдоль, подёргал доски, нашёл лаз. Сижу, жду. В сумерках вылезли двое. Дал в зубы, чтоб дым пошёл. Столковались за двести. Жду. Приволокли пацанят. Понимают, молчат. Руки в ноги и на вокзал. Боялся погони и шухера на вокзале. Забрались в товарняк с паровозом, что на север. Поехали. В Магнитогорске обходчик дал молока и хлеба, не тронул. В Челябинске фраерами сели на поезд, лафа. Бабы уступили полку, кормили, жалели. В Москве всё знакомое, почти дома. Утром были в Минске. А тебя нет. Старики фартовые.
Такого подвига от урки Владимир никак не ожидал. И что его подвигло? Наверное, недобрая память о собственном детдомовском детстве.
- Я бы не смог, - искренне сказал он. – Ты просто молодчина! Теперь заживём вместе.
- Не-е, - лениво процедил Шнырь.
- Что «не»?
- Не хочу кантоваться по-вашему, - он пренебрежительно цыкнул через плечо. – Ещё вкалывать заставите, а то и учиться. Воспитывать будете. Я волю люблю, когда сам по себе – что хочу, то и ворочу. Не, - решительно отверг притязания на свободу, - не останусь, - и без задержки: - Денег дашь? Поиздержался. И на зиму одёжку надо. Есть, пить тоже, пока не возьму где.
Владимир подошёл к нему, чтобы лучше видеть лицо.
- Дам, обязательно дам, дам, сколько возьмёшь. Бросай своё подлое занятие, бери только у меня. Всегда, когда надо, приходи: всё, что у меня есть – твоё. Ночёвка – в любое время. Ты – брат мой.
Шнырь ловко сплюнул окурок.
- Приду… когда-нибудь, пацанов поглядеть.
- А то – оставайся? – с надеждой ещё раз попросил Владимир.
Шнырь отлепился от ворота, словно намереваясь уйти сейчас.
- К Пономарю подамся, он звал.
- К кому? – Владимира как током ударило: он вспомнил, как, уезжая, Бунчук наказывал своим временно податься к конкурирующему на толчке воровскому авторитету Пономарю. А сам Владимир перед этим слушал ночную исповедь сторожа торговой базы, бывшего дьячка или пономаря, укравшего стразы с церковной иконы, и удивился совпадению клички уголовника с кличкой, которую сам дал сторожу. Совпадение больше насмешило, чем удивило, и сразу забылось потому, что был сильно пьян, да и занят другими агентами и о пятом не вспоминал. Теперь вспомнил. Удивительным образом оказалось, что одинаковые клички носят трое: сторож, уголовник и агент. – К тому, что сторожем на торговой базе работает?
- Я тебе этого не болтал! – зло взвился Шнырь.
- Я и без тебя знаю, - успокоил Владимир, довольный тем, что интуиция и логика не подвели. Значит, остались двое: сторож и агент. Старшина обмолвился, что агента взяла милиция как простого уголовника, но он сбежал. А если…
- Ты хорошо знаешь Пономаря?
- Не-е, - неохотно ответил Шнырь. – Он не здешний, с запада, недавно объявился, злой, дьявол, крови не боится, и все под ним такие.
Есть: с запада, недавно здесь, не боится крови. Пономарь-агент вполне мог, сбежав, осесть здесь, на хлебном столичном базаре-толчке и изменить внешность так, что, не приглядевшись хорошенько, не узнаешь. Убегающий взгляд… точно! – сторож ни разу не взглянул в глаза. Ревматизм… и здесь в цель: бывший сельский дьячок часто жаловался на ноющие колени. Как же Владимир сразу не дотумкал? Захотелось немедленно побежать и проверить догадку.
- Вы что здесь уединились в темноте? – послышался весёлый голос Фёдора, звякнувшего бутылками. – Замышляете ещё кого-нибудь притащить? Шнырь, привези мне Марту.
- А где она? – без энтузиазма спросил Шнырь.
- Во Владивостоке, наверное.
- Не-е, далеко ехать, спать много надо.
Владимир с Немчиным рассмеялись, Владимир хлопнул Петьку по плечу, и все трое пошли в дом.
На входе Фёдор отдал тяжёлую авоську Шнырю, велев тащить к женщинам, а они с Владимиром направились в холостяцкую келью наводить марафет, да и переговорить отдельно было о чём.
- Ты чего примчался-то? – начал Владимир, сбрасывая рабочую форму, напугавшую Витю.
- Отпросился, думал, помощь понадобится. Не надо?
Владимир рассказал о встрече с Марленом.
- В рубашке ты родился, - обрадовался Фёдор. – Тогда завтра отчаливаю обратно, ждать дальневосточной весточки и дорабатывать. Даст бог, ещё встретимся, когда поеду.
- Ты веришь в бога? – впустую спросил Владимир, критически разглядывая помятый костюм, висящий на спинке стула.
- Нет, конечно, - засмеялся безбожник, - но заповеди приемлю, кроме одной.
- Какой?
- Если дадут по морде, обязательно дам сдачи, - он опять засмеялся. – Вообще-то, думаю, пока есть необъяснимое, будет и вера в бога, а это значит, что он вечен. Хотя и бракодел, и нелогичен: создал нас разными и требует, чтобы мы любили друг друга, вопреки себе же. Естественно, это невыполнимо, что и подтверждают тысячелетия человеческого существования. Каждый из нас – язычник, носит своего бога в себе и поклоняется ему, то есть, себе. – Увидев Владимира в костюме, ещё больше обрадовался: - Красавец! Не зря рыжая пламенные стрелы мечет. У вас серьёзно?
Чуть задумавшись, Владимир ответил:
- Мы абсолютно разные для серьёзного.
- Правильно, - одобрил брат, - разные характеры легче сходятся, но труднее уживаются. Ну, что, пошли показываться?
В кухне Шнырь, брезгливо сморщившись, мыл посуду, повторяя, наверное, в душе, что ни дня больше здесь не останется, Сергей Иванович выпекал остро пахнущие сладкой земляникой пирожки, Лида, проворно мелькая ямочками на открытых локтях запылённых мукой рук, лепила сырьё, а Зося, повторяя выражение Шныря, обрабатывала селёдку.
